В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

И далее:

Около 2/3 рождаемых детей рождается и остается в семье, около 1/3 - вне семьи.

Наконец:

Семья обнимает около 2/3 населения, внесемейный быт обнимает около 1/3 населения.

"Итог" - не только не "благополучен", но "смертен" и "идет к смерти".

Много лет назад, проводя ученические годы свои в Нижнем, я почти ежедневно бывал на знаменитой местной ярмарке. Какой же мальчик, юноша - не патриот, пусть даже и с "красным оттенком"; и вот меня, всегда желавшего, чтобы русский человек везде стоял на первом месте, чтобы ему отдана была первая, лучшая работа, поражало еще в те отроческие годы, до чего вся сильная работа, как и всякая ответственная служба в этом водовороте труда и денег, проходит мимо русских рук и передается татарам. Откуда они? Что за орда? Сам Нижний - чисто русский город, и из торгующих там, верно, около 1/2 - старообрядцы. Что за "избирательное сродство" у этого коренного и денежного русского люда к неприятным "ермолкам" и "свиному уху"? Дюжие у них спины; могучие затылки. Теперь, живя в Петербурге и ежедневно видя заходящих на двор "халатников", сбывая им разную одевальную и книжную рухлядь, не без антропологического интереса я присматриваюсь к ним. Вот уж не "парии"... Это какие-то аристократы крови. Какая прямизна роста; да какая, наконец, красота лица, его глубокая уравновешенность, не нервность, не чахлость, не болезненность. Наблюдение туриста над западным европейцем, как мы привели выше: "из десяти встретившихся один был вырождающийся", здесь читается наоборот: "из десяти встречающихся один точно хочет перескочить за высоту расы". Раса - брызжет; раса - растет. И, между тем, это та же Казанская губерния, т. е. возможный голод, недород...

Рассеянный вообще, я как-то памятлив, впечатлителен, цепок умом за новое и оригинальное. Как-то мальчиком я не столько шел со взрослыми, сколько меня вели взрослые, и вот слышу, какая-то древняя старушка, бого-почтенная помещица, рассказывает о своем одиноком и опасливом быту на юге. Имение, кругом поля, пустыня. "Нас - татары сторожат". Что такое: и в Нижнем - все "татары сторожат". Им доверяют; они - имеют нравственный кредит. "Где же доверить русскому: он напьется и вас пропьет". Старушка характеризовала этих стерегущих их татар как каких-то могучих младенцев; геркулесов, задушающих в колыбели змей; простосердечные, недалекие умом, они и "душу"-то "имеют" почти в том ограниченном и сосредоточенном смысле, что "имеют верность", "верны". Не имеют таланта лукавства и наших лукавых талантов.

Они воспитанны; очевидно, однако, не гувернерами. Есть несколько каких-то в высшей степени простых, но и в высокой степени универсальных не знаний, но... навыков благообразия, в которых проходит их всех жизнь, в которые они врастают, едва родясь. Тех навыков, об отсутствии которых у нас желчно скорбит г. Победоносцев в "Московском сборнике", указывая, как нужны бы они, а не бесчисленные и разнообразные знания, эти красивые бессилия, какими мы украшаемся в школе и через чтение. Да, нужны бы, но вот их нет, и не только в России, но и в целой Европе. В замечательных "Письмах к духовному юношеству" (письма к студентам Казанской духовной академии) знаменитый педагог нашего времени, С. А. Рачинский, указывает будущим пастырям "словесного стада Христова" о более чем прискорбном состоянии христианского мира, и именно моральном, как оно особенно сказывается на границах, где христианский мир соприкасается с нехристианским, и пытается на него воздействовать. "Языческие племена Африки быстро усваивают магометанский закон, но христианская проповедь не приобретает ни одного прозелита"; "эти наивные народы с ужасом бегут от христианского обмана, проповедующего наилучшую нравственность, но имеющего наихудшую жизнь". Рачинский приписывает это "пьяным нашим батюшкам", противопоставляя им вечно трезвых мулл: "возможно ли, чтобы магометанский мальчик увидел муллу пьяным на улице, в училище, как он нередко видит православного священника?!" Много прекрасного в этих письмах Рачинского (едва ли не более важных, чем его "Сельская школа"), прекрасного по одушевлению автора, по тону нетерпеливой боли, в них разлитой. Но если бы с этими качествами автор соединил желанье углубиться в тему... Кто же не знает, что есть у нас батюшки не абсолютной трезвости, но к которым за их простоту, за ангельскую незлобивость - любовь паствы непреоборима. Не видал я, но передавали мне, несколько лет назад, об одном священнике, который каждую литургию некоторые ее места "проходил" со слезами; читает Евангелие - и сам плачет. Что же оказалось? Он страдает запоем (ведь это - болезнь, это всякий знает); т. е. считал себя безмерно грешным, окаянным перед Богом и паствою - и в трогательных местах службы плакал, конечно, о себе. Что же, эта литургия "мытаря" бездейственнее ли была, чем службы сотни совершенно трезвенных священников, которые за достаточное проповедывание получили достаточно высокие камилавки? Конечно, все решает одна минута правды; вот эта литургийка сквозь слезы. И что касается до пьянства, то надо бы еще вдуматься, почему только кровь европейца имеет эту острую липкость к алкоголю, точно заражается им, тогда как кровь магометанина, еврея, очевидно, тупа к напитку ("научились" бы, да и всякий "закон" переменили бы, имей они вкус к вину). Иногда думается, что кровь европейца - слишком низкой точки кипения, и она ищет возбудителя. Оговоримся, поправимся: в быту европейском и в составе чувств, идей господствующих, именно насколько они относятся к индивидууму, много шумливости, но нет вовсе психического оргиазма, и человек ищет оргиазма физиологического. Замечательно, что в самой Европе на юге, т. е. где много солнца, люди не пьют, не знают ни "запоя", ни "попоек". Еще замечательнее, что и на севере встречаются (не часто) люди, имеющие непобедимое отвращение к вину или, истиннее и точнее, абсолютно к нему тупые, невосприимчивые к его яду. И если внимательно их изучать, то можно заметить, что у всех их общее есть то, что все они суть тайные внутренние оргиасты, которых вино обременяет, тягостно для них, ибо оно является уже возбуждением через край. Тогда как у всех других это же вино едва поднимает психическое содержимое до края. Еврей не только не пьет, но он неудержимо хлопотлив; не может "сесть на землю", качается всем корпусом, когда молится в синагоге. Во всем этом есть родство: это люди возбужденных идей, возбужденных и возбуждающих. Тогда как Европа есть континент упавшей души; упавшей души и опавших крыльев. Конечно, мы говорим об индивидууме, ибо машина европейская идет ходко.

Мы отвлеклись от узкой своей темы. Совершенно очевидно, что причина неуспешности среди дикарей Африки проповеди европейских миссионеров лежит не в них лично, не в том, что самые миссионеры пьют (что едва ли), а в том, что надвигающийся на этих дикарей европейский быт поражает их своею развращенностью. Едва ли способные вдуматься в состав проповеди и оценить качества трезвости, они видят и чувствуют en masse глубокую неиспорченность людей-магометан и глубокую же испорченность людей-христиан. Вот что решает дело во внутренней Африке, как оно решило многое в Средней Азии, в деле Андижанского волнения мусульман: "Стало легче от податей, стал правее суд, но мы имели до русских верных жен: пришли русские и стали развращать наших жен и дочерей" *.