В.В. Розанов. Семейный вопрос в России. Том I

Не замечают, что каждое из этих трех явлений есть выход в идеал, - и в идеал именно самой семьи, - из состояния действительности, которая представляет только бессветную материю семьи. Я говорю "бессветную", т. е. лишенную всякого в себе света. Года два назад была переведена на русский язык книжка г-жи Корелли: "История детской души", кажется произведшая сильное впечатление на общество и вполне достойная этого успеха. Книжка переведена с английского и издана К. П. Победоносцевым, религиозный и государственный авторитет которого равно высок. Здесь рассказывается судьба и "история души" самоубийцы-мальчика Лионеля. Его не били; ученье давалось ему без труда. У него были только очень черствые и ограниченные, т. е. с точки требований детской души, учителя. В классной комнате, на крюке, устроенном для гимнастики, он повесился в одну темную ночь, т. е., как мы догадываемся, он ушел к Богу спросить Его о правде детской души, о правах (это внимательно приведено в книге) детской души на наивность и поэзию, чего в высокой степени не могли понять ни его родитель, ни его шульмейстеры. Но замечательно, что несколько раньше его смерти сбежала с молодым человеком его молодая мать. "Развратница", казалось бы, ужасная "развратница", которой нет и не может быть пощады. Вина ее увеличивается еще тем, что молодой человек не был ею чрезвычайно увлечен, и в записке, оставленной мужу, она говорит, что это знает и предвидит свою гибель, т. е. что она бежала без настоящей любви, без опоры, просто в тьму. Отчего же она бежала? Ее тоже не били. Даже не упрекали, по крайней мере оскорбительно. В начале книжки рассказан эпизод, как она запела в полголоса народную английскую песенку; муж, стоявший на террасе, услышал и с гримасой заметил: "Какой грубый вкус у этой женщины: ей всегда нравится что-нибудь мужицкое, а не образованное". Но ведь это только расхождение во вкусах, такая малая, казалось бы, причина для расхождения в супружестве. В самом конце книжки, на похоронах самоубийцы-сына, отца успокаивают знакомые. Он поднимает почти веселое лицо и догадывается: "Ба, да ведь я могу требовать развода, вторично жениться и у меня будет опять сын" (т. е. на место Лионеля). Таким образом, не жестокий, не бесчеловечный, он был в высшей степени деревянист: качество гражданина, решительно не подходящее ни под какую статью уголовного закона. Он был совершенно прав как гражданин; но он был немножко не прав как отец, как муж - категория отношений, существенно не деревянистая. И сын его умер насильственно; жена бросилась от него в гибель. Между тем очень глупый сын и очень глупая женщина остались бы с ним. Действительно, вся книга представляет сплошной узор нежности и поэзии, в которых выражены характеры бесконечно любящих друг друга этого мальчика Лионеля и его несчастной матери. Оба вышли из-под закона - в идеал. Один - в идеал загробный; другая - хоть в мечту, хоть в ожидание, хоть в минуту идеала. Повторяем, книга переведена, "издана" и сопровождена предисловием, т. е. как бы во всех отношениях рекомендована знаменитым государственным и благочестивым человеком.

Таким образом, замечательная сторона в трех бедственных несчастиях, "от которых рушится семейное счастье", заключается в том, что именно разрушающая, активная сторона бывает права, а не пассивная и, казалось бы, обиженная. Этот приговор кажется ужасно жестоким, и он таков en masse и на бумаге; но он глубоко прав, в частности, и в самой жизни. Всякое "рушенное счастье" есть ярлык счастья; и он, как фирма банкрота, держится некоторое время искусственно и падает, когда нельзя более скрывать существо дела и нет сил жить под его фальшивым штемпелем. Ярлык счастья Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны был добротный, и, когда умерла одна, умер другой. Я не забуду впечатления, еще детского, подобной же связанности людей. У нас был в Костроме, на краю города, свой деревянный в 4 окна домик; рядом с ним стояла совсем маленькая в одно окно хибарочка, где жил портной. Портной, и его жена, и двое детей - мальчик и девочка, лет 9 и 11, с которыми я играл на улице. Я не видал этого портного иначе, как перед единственным окном, на верстаке (очень широкая деревянная лавка, полу стол). Никому не приходило в голову, чтобы этот худощавый, с необыкновенно доброю улыбкою человек был чем-нибудь болен. Но он умер. У него, очевидно, была чахотка. И вот я помню его жену, еще молодую и прекрасную (мне казалось) женщину, как она сидела на дворе, т. е. на самой его середине, на земле, и не плакала, а как-то визжала. Она была совершенно помешана от горя и недоумения (смерти она, очевидно, не ждала, не замечала болезни мужа).

Итак, от лебедя в Орианде до жены этого портного любовь и согласие и счастье - решительно неразрушимы, когда они истинны, неподдельны. И чуть только мы замечаем шатанье "счастья", мы должны быть в безусловной уверенности, что счастья не только сейчас, но уже давно нет, и, может, оно было или казалось бывшим только в самые первые, обманчивые и обманывавшие минуты. Все разговоры о том, что вот были счастливы 5-10-15 лет и вдруг - "крах", - пусты и ничтожны. Семья есть институт привычки, и институт - растущий. Самый бледный злак жизни, если он есть, вырастает в ней с каждым днем; любовь, если хоть ниточка ее была, укрепляется привыканием. Вам жаль покинуть старую квартиру; жаль, положительно бывает жаль, гимназических, университетских товарищей. Между тем здесь есть только свыкание ума и характера, т. е. неизмеримо меньшее, слабейшее, чем то, что есть в семье. Семья как родник роста представляет, в детях и родителях, буквально одно сросшееся существо. И когда оно начинает разламываться на отдельные составляющие его части, то, значит, самый прирост их друг к другу был уродливо болезнен, и притом с самого начала. Молодую чету, "новоженов", уже на 13-м, на 14-м месяце, иногда на третьем-четвертом, уже можно определить в смысле прочности счастья всей остальной жизни.

Но я заговорил о разуме в его распорядительном значении. Семья есть институт существенно иррациональный, мистический. Поэтому совершенно напрасна борьба в ней против страстей; напрасна и даже не права. Разуму, как и всякому закону, страсть может ответить просто: "Я здесь образую все - и я господствую. Семья есть мой дом, и именно сотканный мною. Без меня ни закон, ни разум семьи не создадут. Вот почему, когда я рушу семью, я рушу свое создание, рву свой покров, изделие внутренностей моих. Мне больнее от этого, чем всякому закону, всякому разуму; без крова, под небом теперь - я, и перед вероятною гибелью. Кроме того, исследуйте меня, и вы убедитесь, что не без причины я тку такое благородное и нежное существо, как семья: самая природа моя и происхождение мое - благородны, как и постоянный мой уклон. Я есмь идеал в том смысле, что непрерывно стремлюсь к идеальному, и именно в значении непорочного. И если я ухожу, не объясняя никому причин, из семьи, знайте, что я именно ухожу из семьи уже порочной, и с надеждой и усилием на месте ее соткать другую, и именно непорочную, семью; неправильно родив, я усиливаюсь к новым родам, оплакав труп неудавшегося младенца". Непременно и безусловно грех пал уже в оставляемую семью. Это нельзя Доказать, это не всегда сумеешь выразить, именно потому, что семья вся соткана из субъективизма, из неуловимого и мистического. Но что нет безгрешной, праведной семьи, которая распадалась бы, - этому можно даже a priori поверить. И это все, что нужно, чтобы разуму понять единственную роль, какую он здесь может выполнить. Мы сказали, что непорочная семья есть величайший идеал в смысле социального строительства; но разум построит ее не тогда, когда "запретит", "вытрет" их, как резина стирает карандаш; тогда ничего не будет, не будет семьи. Да и не вправе он, пассивный регулятор, бороться против образователя и материи семьи. Но он может все устроить, став на скромное место мудрого аналитика, исследователя, пособника. Он не умеет здесь рождать; но, как искусный акушер, он может помочь родиться.