А Гольденвейзер - В защиту права (Статьи и речи)

Лев Толстой не отвергал науки. Но он отвергал тех ученых, которые видят в науке индульгенцию от всех грехов и поэтому считают себя свободными от обязанности интересоваться нравственными вопросами. По мнению Толстого, от этой первейшей из обязанностей не освобождает ни звание профессора, ни мундир судьи, ни значок адвоката.

Только с этой точки зрения можно правильно понять отношение Толстого к науке права и к ученым юристам. Числясь в 1840-ых годах студентом юридического факультета в Казани, Толстой получил самое отрицательное впечатление от изучаемых там предметов. Это не может удивить, если вспомнить дух той эпохи и уровень преподавания на юридических факультетах в России того времени. Он бросил университет, не дослушав курса, а затем в течение многих лет его умственные интересы были направлены на другие области. Но работая над "Воскресением", Толстой снова вплотную подошел к юридическим вопросам, в частности, к проблемам уголовного права. По своему обыкновению, он перечел важнейшие и новейшие книги по этому предмету и познакомился с господствовавшими в науке теориями. Нехлюдов, - читаем мы в романе, - "купил книги Ломброзо, и Гарофалло, и Ферри, и Листа, и Маузельса, и Тарда и внимательно читал эти книги".

Но читая эти лучшие в то время трактаты по криминологии, Нехлюдов испытывал ту же неудовлетворенность, которую описывает в "Исповеди" Толстой. Он "спрашивал очень простую вещь: зачем и по какому праву одни люди заперли, мучают, ссылают, секут {54} и убивают других людей?.. А ему отвечали рассуждениями о том, есть ли у человека свобода воли или нет? Можно ли человека по измерению черепа и проч. признать преступным или нет? Какую роль играет наследственность в преступлении? И т. д. и т. д.".

Наука уголовного права так же, как прежде философия и другие науки, оказалась "точной и ясной обратно пропорционально своей приложимости к жизни". И эта наука не дала Толстому руководящей нити в лабиринте нравственных сомнений, и она уклонилась от прямого ответа на мучившие его вопросы.

По характеру своего предмета и по своей практической задаче наука права еще более, чем другие науки, должна иметь твердую моральную основу. Не понятно ли, что нетвердость или даже отсутствие такой основы у виднейших представителей этой науки вызывает особенно страстный гнев Толстого? Ведь если представителям других ученых дисциплин можно поставить в упрек только пассивность и безразличие к моральным вопросам, то в отношении ученых юристов обвинение должно быть еще более тяжким. Юристы прямо прикосновенны к вопросам морали, так как их задача - воздействовать на поведение людей. Но оказываемое ими на людей воздействие пагубно и вредно. Наука права, ими преподаваемая, дает теоретическую основу для того соблазна, к которому сводится практика права: она дает людям разрешение подавлять в себе естественные братские чувства и причинять своим ближним страдания, успокаивая свою совесть ссылкой на закон или приказ начальства.

{55}

ТОЛСТОЙ И ИДЕЯ ПРАВА

"Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами своей души, которого старался воспроизвести во всей красоте

его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда".

Эти заключительные строки второго из "Севастопольских рассказов" Толстого - одно из немногих мест во всей огромной массе его произведений, в которых его голос звучит торжественно. Слог Толстого, по выразительности и силе не имеющий себе равного, отличается крайней простотой. В его речи нет громких фраз, почти нет восклицаний, хотя часто слышится внутреннее волнение. Совершенно не заботясь о красоте или легкости изложения, нагромождая слова и придаточные предложения, Толстой стремится только к одному - к ясности и точности в выражении своей мысли. И если в приведенных выше строках его юношеской повести звучит нота торжественности, то этому должна быть причина.

Правда, действительно, герой всех писаний Толстого, будь то роман, рассказ, статья, запись в дневнике. Всякий, кто читал художественные творения Толстого, - а кто их не читал? - знает, что их несравненная сила заключается именно в жизненной правде выведенных в них образов (Исключительная откровенность и правдивость Дневников Толстого, как известно, дала возможность изучить его личную жизнь лучше, чем жизнь какого-либо другого писателя. Если до сих пор на русском языке отсутствует вполне удовлетворительная биография Толстого, то причина явно не в недостатке источников для такой биографии. Нельзя не порадоваться тому, что биография, написанная Александрой Львовной Толстой, в скором времени появится не только на иностранных языках, но и по-русски. В наиболее полной из вышедших доныне биографий Толстого - Ernest J. Simmons. "Leo Tolstoy", Boston, 1946 - очень широко использованы "Дневники", как напечатанные в московском Полном собрании сочинений, так и еще ненапечатанные.).

Но то же можно сказать и об {57} остальных писаниях Толстого, в частности, об его откликах на общественные проблемы. Самый обычный прием Толстовской публицистики - "называть вещи своими именами", показывать их в неприкрашенном виде, как бы предоставляя им самим за себя говорить.

Толстой более всего презирает в людях позу, неискренность, желание казаться не тем, что они есть. К слабостям и порокам он относится сурово, но без гнева или насмешки; но неискренности и позы не прощает никому. Таково его отношение и к созданным его воображением героям его романов, и к живым людям, о которых он пишет в своих статьях.

В этом требовании абсолютной правдивости и "честности с собой" проявляется моральный ригоризм Толстого. Как художник и серцевед, он знает, что не все люди порочны, но что они в большинстве слабы, и что чрезмерная строгость и требовательность - дурной педагогический прием. Однако, он всё же предъявляет ко всем людям те же строгие нравственные требования, которые он ставит себе. Он меряет всех на свой, толстовский, аршин.

Именно этим непреодолимым отвращением Толстого ко всякой позе объясняется то, что изображая чиновников, судей, священников, вообще людей, исполняющих официальную функцию, связанную с соблюдением определенных условностей и форм, Толстой неизменно впадает в саркастический тон, порою даже во вред {58} художественному совершенству образов. Мы видели это в его изображении судебных деятелей в "Воскресении".

"Господа правоведы и им подобные" именно тем убивают в людях всё святое, что учат чиновников и судей грешить против правды, - "напускать на себя позу, будто бы исключающую все человеческие слабости", и делать вид, что зло не есть зло, если оно разрешено законом.

Но приводит ли этот упрек правоведам к отрицанию самой идеи права?