Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. т. I

Арль встретил Ван Гога зимней стужей. Дул ледяной мистраль, толстый слой снега покрывал городок. Кто мог подумать, что это «столица солнца»? Голубые обледенелые горы обступили Арль, и Винсенту показалось, что он видит… японскую гравюру.

Как ужасен зтот мороз! Влажный ветер делал холод невыносимым. Ван Гог мечтал о тепле, весне. Ах, Прованс, ты зло подшутил над художником! Но, как говорится, всему приходит конец. Зима прошла.

Могучее южное солнце вскоре показало свою неукротимую силу. Вмиг все зацвело, и Ван Гог пишет белопенные розовые сады. Десятки шедевров выходят из-под его кисти.

Наконец его могучая чувственность нашла выход. Все страсти, бушевавшие в Винсенте последние годы, благодатно нашли выражение в дышащих свежестью, чистотой, солнцем холстах. Это было упоение трудом, высшее счастье художника.

«Я убежден, — говорил он Тео, — в безусловной необходимости нового искусства живописи и рисунка, новой художественной жизни».

1888 год… Совсем немного до конца. Но с какой неистовой силой изливает чувства Ван Гог в искрометных, огнедышащих, трепетных полотнах! Все живет, движется в этом рожденном им ликующем мире…

Нет, это не спокойная радость холстов импрессионистов, ласкающая взор.

Грозно, порой жутко выглядит у Винсента Ван Гога даже самый мажорный сюжет. Что-то неведомо тревожное заложено в этих пронзительно правдивых, бездонных по глубине видения картинах.

Это были холсты, доведенные при всей своей реальности до знаков-символов. Казалось, что это апофеоз экспрессии.

Но это только начало прозрения.

Чем страшнее становилась жизнь Ван Гога, чем ужаснее судьба художника, чем безнадежней здоровье и меньше запас сил, чем ожесточеннее борьба с роком, тем блистательней его шаги к новым, еще неведомым высотам. Его полотна предельно напитаны соком жизни, любовью к природе-матери, началу всех начал…

Два года, всего два года отделяют нас от той трагической минуты, когда иссохшая рука Ван Гога схватит пистолет и…

Но повременим. Попробуем пройти этот звездный путь Винсента к гибели и вечности. Ибо с минуты перехода Ван Гога в небытие родится навечно новый мастер, принадлежащий уже не Голландии, не Франции, а всей планете. Это имя, которое не вычеркнет ни один рутинер, догматик, щелкопер, карьерист, невежда… Мир вскоре привыкнет к этим шершавым, жутковатым, беззащитным в своей обнаженности холстам. Сегодня Ван Гог признанный классик. Его имя стало хрестоматийным как пример подвигав искусстве и немеркнущего таланта, трудом до кровавого пота добившегося имени гения.

… Арль лукаво взглянул на усталого Винсента.

Этот маленький городок, мощенный булыжником, белел уютными домиками с красными черепичными крышами.

Темный собор святого Трофима строго и одиноко возвышался над черно-зелеными тополями и синими далями. Чистое голубое небо выгорело от жары, казалось серым с фиолетовым маревом у горизонта.

Сколько чувств теснилось в воспаленной голове Ван Гога! Он слышал ленивое биение пульса города, уставшего от полдневного зноя. Как отличен ритм Арля от тревожной и иногда бессмысленной суеты парижан, бегущих, как белка в колесе, в погоне за модой. Быстро темнело. Зажгли фонари вечерние кафе, злачные места. У порогов домиков сидели на зеленых скамьях обыватели с трубками, пуская клубы дыма.

Арльские дамы.

В тихом вечернем воздухе пахло снедью. Хозяйки готовили ужин.

Ван Гог остановился. Сбросил с плеч этюдник. Ах, как может искусство возвысить или унизить человека!.. Все зависит от того, какую задачу поставил творец. Ведь давно не секрет, что сознание людей незаметно, но прочно формируют поэзия, музыка, архитектура, искусство.

… Как воет сирокко.

Он дует во все щели размалеванного желтой краской павильона … Как болит все тело, разбитое недугом и работой, голодом и одиночеством…

— Ведь я, по сути дела, рабочий, — думал Ван Гог.

Сколько вранья в толках болтунов о жизни богемы. Я все больше сомневаюсь в том, что пейзажист Монтичелли якобы беспробудно пил. Когда же он создал свои великолепные полотна? Нет, только работа и покой, и так еле выдерживают нервы. Ведь когда пишешь, словно не замечаешь усилий. Как щемят глаза, воспаленные от беспощадного солнца, болит голова… Спать, спать…

Тяжелый, беспробудный сон упал на Винсента. Бредовые, кошмарные цветные видения толкались, сменяясь без смысла и связи. Вот он видит себя мальчишкой. Босой бегает по вересковой пустоши, а кто-то грозит ему… Кто? Вот замелькала вереница женщин — гордая молодая Кее в белом платье проходит мимо, не улыбнувшись. Ах, как обольстительна лондонская кокетка Урсула Луайе, ее томные глазки, кружевные оборки, маленькие ножки — все чудо.

Но почему она смеется, хохочет, убегает… Мрак.

И из тьмы выползает Кристина — Сип, беременная, жуткая, и рядом с ней, как щенята, копошатся пятеро детей. Она плачет, рыдает и пьет, пьет и курит.

Как тень, исчезает эта зловещая картина, и из солнечного марева встает Марго Богелгем, она протягивает ему руки, но кто-то ее оттаскивает, она бессильна…

Заунывный рев оркестра кабаре «Тамбурин». Как страстны объятия пышнотелой хозяйки Агостины Сагаторе, сластолюбивой итальянки… Смех, грохот барабана, и он вдруг видит их всех — Кее, Син, Урсулу, Марго и Агостину; они, взявшись за руки, бесшумно ведут хоровод вокруг него.

Арлезианка.

А он мертв!

Горят свечи…

Тишина…

И вдруг удар грома и стон ливня пробудили Ван Гога. Сверкнула молния. Голова разламывалась. Что за дикий страшный сон! Ведь все правда. Столько женщин — и ни одной подруги. Как счастлив был Рембрандт со своей Саскией, а потом с Хендрике!

А он один, один, один…

Убогий павильон ходуном ходил под раскатами грома и напором тропического ливня.

«Я здоров, — пишет он Тео, — но, конечно, заболею, если не буду питаться как следует и на несколько дней не прекращу работу… Мне все-таки поберечь надо свои нервы…»

Наконец приезжает долгожданный Гоген.

Кончилось одиночество. Теперь их двое. Ван Гог ликует.

Но кто знает ходы судьбы? Трагедия еще ожидает хозяина желтого павильона.

Гоген в расцвете сил. Мощный. Уверенный в себе. Он полон планов. Главное — уехать на Мартинику. Он циничен и беспощаден в своих оценках. Многое ему кажется странным и даже жутковатым в бытии Ван Гога. Пока он молчит…

Однажды, разглядев подпись, сделанную Винсентом на этюде «Подсолнухи»: «Я дух святой, я здрав душой», — он лишь криво усмехнулся…