Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. т. I

Площадь Синьории, тесная, сжатая обступившими ее зданиями, была до предела набита людьми.

Кто не хочет поглядеть, как сожгут бесценные ценности, кто не хочет послушать самого Савонаролу?

Весь день хлопотливо и угрюмо воздвигался костер, этот монумент невежества, фанатизма и мрака. И когда ожидание стало невмоготу, когда эта страшная гора, сверкающая всеми цветами радуги, казалось, достигла небес, над притихшей площадью, над тысячной толпой вознесся истошный, резкий крик проповедника: «О, Флоренция, о Рим, о Италия! Прошло время песен и праздников, вы больны, даже до смерти… Мне остается только плакать… Милосердия, господи!»

Истощенный постом, истерзанный ночными бдениями, этот человек с бледным, словно выгоревшим лицом, воздев к небу тонкие, худые руки, вопил: «Смотрите, смотрите, вот уже небеса почернели!.. Солнце багрово, как запекшаяся кровь. Бегите! Будет дождь из огня и серы, будет град из раскаленных камней. У вас не хватит живых, чтобы хоронить мертвых… Бегите!»

Голос монаха звенел, раскалывая тишину притихшей площади. Сегодня он повелевал умами и сердцами этих людей. Думал ли он, что не пройдет и трех лет, как сам он, нынешний вершитель судеб Флоренции, измученный пытками, под гробовое молчание толп народа взойдет на эшафот и через мгновение языки пламени поглотят его и двух его соратников.

Но сегодня он на гребне славы и силы, сегодня он сокрушает кажущееся ему зло, заключенное в «суете сует» — книгах, картинах, музыке. Сегодня он предает анафеме песни и танцы, любовь и красоту. «Я посею между вами чуму, такую страшную, что от нее никто не убежит… Травою зарастут улицы, лесами покроются дороги…»

Голос проповедника все крепнет, его слова терзают сердца, туманят разум: «Я проклинаю вашу гордость, и мне противны даже жилища ваши, все будет сожжено, все будет уничтожено, а вы все пойдете в царство дьявола».

Страшные слова словно сжигали в людях веру в надобность счастья, любви, знания. Над толпою, как порыв ветра, пронеслись вздохи, стенания, плач.

И вот загудел колокол. Его молотоподобный звон перекрыл все звуки и заполнил площадь. Костер запылал. Сперва огонь неохотно лизал хворост, потом перекинулся на бревна и поленья, а затем набросился на эту «проклятую роскошь, эти окаянные краски, эти мерзостные страницы стихов. Эту суету!». Пламя взлетело до самого шпиля башни и словно обагрило кровью шершавые камни палаццо Веккио. В арках лоджий залегли черные тени. Жар костра накалил воздух, в его дрожащих струях плясали искаженные лики юродствующих. Рев пламени сливался с криками, воем, пением. Наконец толпа не выдержала и стала пританцовывать, вертеться, и скоро сумасшедший хоровод окружил бушующий огонь. Чад, гарь и смрад затмили небо, погасили звезды.

… Последний сноп искр высоко взметнулся к небу и медленно угас. Мрак окутал площадь. Казалось, сама старуха — средневековье, повернув стрелку часов истории, вернулась справить тризну.

Люди, ошалевшие от огня, от воя фанатиков, оцепенели от внезапно наступившей тишины и мглы. Внезапно молчание прорезал одинокий детский плач. Народ вздохнул и, словно по незримой команде, вдруг рванулся с площади.

Тишина и тьма на пьяцца Синьории. Холодный, порывистый ветер гонит по мостовой тучи седого пепла. Все, что осталось от сожжения «сует».

Это было в самом конце XV века. Кватроченто — как называют его итальянцы.

Страницы истории.

Радуга расцвела на синей вершине Монте Альбано и простерла свою сияющую параболу над маленьким селением Винчи, над его белой башенкой, над черными кипарисами и, сверкнув павлиньим хвостом в водах Арно, скрылась за крутогорбыми зелеными холмами.

Ночью была гроза. Но к рассвету ветер разогнал тучи, утро встречало юного Леонардо блеском росы и птичьим гомоном… Необыкновенное утро. Ведь сегодня четырнадцатилетний Леонардо, сьш нотариуса Пьеро да Винчи, прощается с детством и уезжает во Флоренцию, чтобы учиться живописи у самого Верроккио!

Он никогда не забудет эти края — зеленые долины, обрамленные лиловыми горами, высокое небо с гордо парящими в нем птицами и свежий ветер, доносящий до слуха рожок пастуха и звон благовеста. Будущий художник в дальнейшей трудной своей жизни не раз вспомнит родниковый, прозрачный воздух, запах росы и горных трав, журчание ручья и веселую песню дрозда, а главное, безмятежную тишину и раздолье, которых так ему будет не хватать в суетной и шумной столице прекрасной Тосканы.

Леонардо еще в детстве полюбил природу и привык неспешно созерцать ее красоту. Это помогло ему уже в первых, порою наивных рисунках проявить такую зоркость глаза и твердость руки, что его работы, привезенные отцом к великому Верроккио, поразили мастера.

Итак, судьба юноши решена. Отныне все его устремления, все помыслы будут отданы искусству, ведь так рассудил мессер Верроккио. Но откуда было знать маститому живописцу, какого демона он извлек из маленького местечка Винчи в 1466 году.

Боттега — так назывались мастерские художников в то время.

Студия Верроккио была известна своими учениками. В ней работали такие славные и ставшие после великими художники, как Гирландайо, Боттичелли. С ними учился и Леонардо.

Флоренция тех лет была в зените своего расцвета. Род Медичи, правивший Тосканой, щедро поощрял развитие литературы, науки и искусства. Недаром Флоренция претендовала в те годы на гордое прозвище вторых Афин.

Годы учебы, познание мастерства, анатомии, перспективы летели незаметно. Леонардо радовал своего учителя успехами, и вот настал момент, когда маэстро привлекает ученика к участию в работе над композицией «Крещение Христа», в которой Верроккио поручает да Винчи написать фигуру ангела.

«Верроккио поручил Леонардо написать ангела, держащего одеяния. И хотя тот был юнцом, однако выполнил это так, что ангел Леонардо вышел много лучше, нежели фигуры Верроккио». Вазари добавляет, что учитель был так расстроен превосходством ученика над собой, что с тех пор не прикасался к кисти.

Должны оговориться, что даже очевидцы иногда изобретают драматические коллизии, дабы придать нужную, по их мнению, остроту своему повествованию. Но дело не в том, бросил ли Верроккио писать или нет. Дело в том, что ангел, созданный двадцатилетним Леонардо, носит в себе приметы новой живописи, еще невиданной по мягкости светотени, по обаятельности решения образа, по оригинальности и виртуозности рисунка.

Голова ангела.

Современники рассказывают, что как-то сэр Пьеро да Винчи был за городом, к нему пришел некий поселенец с добрососедской просьбой взять с собой во Флоренцию для росписи круглый щит, который он собственноручно исполнил из срубленного фигового дерева. Тот охотно сделал это. Леонардо взял этот щит в руки и, увидев, что он крив, плохо сработан и занозист, стал выправлять его на огне а затем, отдав токарю, сделал его из покоробленного и занозистого гладким и ровным. Потом Леонардо в одну из комнат, куда не заходил никто, кроме него, натаскал хамелеонов, ящериц, сверчков, змей, бабочек, саранчу, летучих мышей и других странного вида тварей, написал некое чудище, чрезвычайно страшное и жуткое, которое выдыхало яд и наполняло воздух пламенем. При этом он заставил помянутое чудище выползать из темной расселины скалы, брызжа ядом из раскрытой пасти, огнем из глаз и дымом из ноздрей до такой степени причудливо, что в самом деле это имело вид чудовищной и ужасной вещи. После этого он впустил отца посмотреть. Ничего не ожидавший сэр Пьеро при первом же взгляде сразу отшатнулся, не веря, что это и был тот самый щит и что изображение не что иное, как живопись.