Игорь Долгополов - Мастера и шедевры. Том 3

Он пытался выразить то неуловимое качество пленэра, когда самые яркие локальные красные, зеленые, синие, желтые краски тают в голубом, серебряном мерцании солнечного света. И это ощущение пленэра, этот секрет, открытый импрессионистами, несмотря на кажущуюся доступность — знай добавляй во все тона голубое, — не так-то прост.

Сколько мы видим на выставках фальшивых, крашеных, броских полотен, внешне претендующих на раскрытие тайны пленэра!

Но не тут-то было!

Этот секрет дается лишь тем живописцам, которые до глубины души чувствуют состояние, общий тон в пейзаже, тот неуловимый валер, когда достаточно лишь в одном мазке допустить фальшь и цвет мгновенно становится краской, как неправильно взятая нота, исполненная нерадивым певцом, превращается в фальшь, в крик, в фальцет.

Да, нелегко искусство пения, как и нелегко трудное, не всем сегодня доступное искусство станковой живописи.

Сколько теорий, сколько лжемудростей написано, нагорожено, чтобы оправдать фальшь, фальцет в изобразительном искусстве и оговорить настоящую живопись, основанную на тончайшем чувстве меры и такта, требующую от художника большего знания, школы и, конечно, главного качества любого мастера — великого труда!

Эти слагаемые никак не предопределяют некую заданность любого холста, написанного художником-станковистом, ибо полотна реалистической школы — это не только верно найденные тона и выдержанная колористическая гамма, подобные тем, которые звучат в пейзажах Ефрема Зверькова…

Северная весна.

Нет, в том-то и сила истинной живописи, как, впрочем, и настоящего пения, что тембр голоса, сила его звучания — глубоко индивидуальные качества каждого живописца, как и певца. Все очарование русской пейзажной школы в том, что в ней слышны разные голоса. В широте и многозвучности — все богатство палитры русского реалистического пейзажа, искусства, еще мало оцененного в истории развития нашей культуры.

… Последнее воскресенье марта. Выставочный зал Союза художников на Кузнецком мосту… Ранний, утренний, холодный свет бродит по картинам, мерцает на блестящем паркете, сверкнут огоньком в букете розовых гвоздик, стоящих на маленьком столике. Мы бродим по залам с Ефремом Ивановичем Зверьковым.

— Я родился в Калининской области, бывшей Тверской губернии, как говорится, тверяк, — улыбается Зверьков. — Годы детства… Деревня Нестерово… Река Шостка, глубокая и узкая.

Родниковая вода. Мокрый, всегда влажный берег, зыбкий ковер зелени травы. Лужайки с желтыми лютиками.

Мы мальчишками ставили верши. Приплывали огромные щуки. Вдали крутой бугор, белая церковка, высокое небо. Вечерний звон…

Никогда не забуду песни моей родины.

А наши зимы!

Голубые сугробы. Морозы. К избам приходило зверье. Продуешь в заиндевелом оконце дырочку и видишь: мечутся серожелтые тени — волки.

Российская глушь.

Но все это невыразимо далеко. Вспоминаешь, как сон. И раннее купание в ледяной воде, и набеги в чужие сады за яблоками. Сеча, куда ходили по ягоду.

И сегодня запах земляники у меня немедля вызывает образы той прекрасной поры. Разве забыть русскую осень, полную тихой поэзии, прощальные крики журавлей!

Однажды отец привез из города репродукцию левитановской «Золотой осени». С тех пор она сопровождает меня всю жизнь.

Озеро.

Рисовать начал рано. Сперва копировал картинки из азбуки, а потом начал писать с натуры.

Помню, как отец уже в Твери привел меня к художнику Борисову. Николай Яковлевич долго рассматривал мои незамысловатые наброски и потом, не торопясь, сказал отцу: «Пускай Ефрем побольше рисует с натуры».

Я очень внимательно выслушал этот наказ, ведь Борисов был учеником самого Ильи Ефимовича Репина. Так состоялось мое «крещение»… Промелькнули годы детства, отрочества, годы первого узнавания мира и учения, а вместе с юностью в мою жизнь ворвалась война.

В 1942 году в составе 301-й стрелковой сибирской дивизии я отбыл на фронт…

Апрель. Вокзал. Весенний звонкий день. Журчит капель.

Вздыхает духовой оркестр.

В красные товарные вагоны грузят коней, повозки.

Новый Оскол. Рядом фронт. Отчетливо врезалась в память молодая рощица на берегу Донца.

На солнце сверкала первая зелень берез. Розовели клены.

Вырыли окопы. Птичий гомон. Бегут прозрачные солнечные тени.

И вдруг взрыв. Первый снаряд разорвался в лесу. Начался артналет.

Бурая влажная земля встала дыбом.

Грохот, треск ломаемых ветвей, стоны.

И снова как ни в чем не бывало запели дрозды, переливчато залились иволги, дробно застучали дятлы.

Мы лежали в окопе.

Вокруг ликовала весна. Рядом с окопом росла красавица верба, ее молодые клейкие листочки чуть не касались моего лица. С необычайной четкостью я видел каждую жилку листка, каждый сучок на ветке.

Глядел и не мог наглядеться.

Ведь с вербой у каждого из нас связано детство, весна, самое дорогое. Весенний ветер ласково шевелил траву.

Желтая бабочка кружилась над окопом, солнечные зайчики разбежались по земле.

Внезапно мы услышали протяжный гнусавый вой самолета, пулеметную очередь.

Вечер.

В тот день погиб мой друг сержант Битков.

Это случилось под вечер. Он лежал на мокрой от росы лужайке, его каска валялась в траве, и весенний теплый ветерок трепал русые, тонкие, шелковистые и мягкие, как лен, волосы.

Лицо было бескровно, бледно.

Вечерний свет мерцал в открытых, уже потускневших голубых глазах и чуть золотил пушок усов над черной ямой рта, открытого в последнем крике.

По широко откинутой правой руке неторопливо ползла зеленая гусеница. Медленно перебиралась она с одного сведенного предсмертной судорогой пальца на другой.

В тот первый мой фронтовой день я с особой, пронзительной остротой почувствовал беспощадную жестокость войны и победоносную вечность природы…

Мы долго стояли у могилы. В наступившей тишине где-то в чаще кричала незнакомая птица. Высоко-высоко в небе сквозь черные персты переплетенных ветвей мерцала первая звезда.

Отгремели салюты Победы.

В декабре 1945 года я демобилизовался.

Снова родной Калинин.

Через год попадаю в Москву, учусь живописи у Бориса Владимировича Иогансона.

Этот мастер заражал всех нас ощущением пафоса искусства. В ту пору писал он портрет Зеркаловой и был очень воодушевлен. Погансон был человеком масштабным, крупным. Потом Суриковский институт. Шесть лет упорной учебы, труда.