Лара Габриель - Учебник по выживанию в новой стране

Семьи.

Страны.

Государства.

Планеты.

Нет, не случилось, не вспомнилось, не пришлось.

Жизнь случалась. Катилась. Угасала. Кому-то повезет быть с близкими при уходе-окончании, а если нет, то как есть — одному. На грязной больничной койке без участия, сострадания сжатой в кулак поддерживающей руки. Так он и уйдет, ничего не поняв, не успев понять, не захотев.

Это выбор его и мой. Почему так и щемит под ложечкой.

Брат, прости, я не была с тобой. Пыталась, но этого мало. Жизнь прошла. Бестолково, натужно, никчемно. Кое-как. Может быть, потом, в следующей жизни. Эту ты упустил.

Мне горько от этого.

Но жизнь твоя. И выбор твой.

Я смирилась.

Любим тебя.

Я вижу в людях злость. Такая темная, игольчатая энергия. Разноцветное. Холодное. Неоновое. Грязно-красный — агрессия, темно-синий — раздражение, человек себя сдерживает. Черный — злость. Искорки-свечения. Сначала видны маленькие струйки холодных уколов, безжалостно-прицельных. Если есть за что зацепиться в другом человеке. Злость цепляется, дуплицируется, иногда взрывом сливаясь в свару — огромное грязное облако, клочьями витающее в пространстве. Тогда уже не понять, кто прав. Не важно. Логики в злости нет. Она просто взрывает реальность, надолго оставаясь в человеческом поле. Люди в основном не задумываются об этом, откуда она.

Неприятие мира, который есть. Там, в голове, согласно своим убеждениям, привычкам, пристрастиям строится мир. Глубоко внутри компьютерной графикой создается картинка, как оно должно быть. Данные передаются в центр решений, мгновенно сверяясь с тем, что реально есть в материальном мире. Участок решений выдает вердикт: ситуация не в нашу пользу.

Возможно, уже было такое. Человек пострадал. Запомнил. Шаблон внедрился, остался нейронной дорожкой, в мозгу засел навсегда. Как только возникает хотя бы чуть похожая ситуация, человека взрывает несоответствие.

Злость.

Она сидит поколениями ДНК, передавая ситуации, реакции, шаблон поведения из поколения в поколение. Неосознанного внутреннего кошмара. Человек бы сам рад избавиться от привычки. Ему надоело уже воевать. Что-то внутри проводит именно эту линию в мозговой дорожке. Он бы смолчал. Невозможно. Вековая злость. Требуется подкормка. Она все еще там. До бесконечности. Пока кто-то из поколения ни проснется, не задумается.

— Что это я так? Возможно же по-другому.

Осознанно начиная злость искоренять из своего поля. Тела. Момент за моментом выводя из подсознания все ненужные уже шаблоны, привычки, реакции.

Это уже возможно.

Оно происходит.

Прадедушка был из кулаков. Валял валенки, бондарил бочки. В Заинске домов, как у них, было мало. Цинковая крыша была видна издалека. Особенно в полдень. Горела металлическим солнцем местного масштаба. Да и только. Внешний фасад был виден. Внутреннего просто не было. Дети бондаря не ходили в школу. Семь человек абсолютно безграмотного населения. Да разве только семь? Нужны были в хозяйстве. Как только подрастал старшенький, учился ходить, рождался новый, за которым уже с раннего детства приглядывал предыдущий. Спали вповалку на полу, укрываясь ватными стегаными, давно уже истлевшими одеялами. Подушек не было, так что по утру можно было наблюдать перемешанную горку детских головок и тел. Все в куче. Куда потом куча делась — разбросалась по миру, поди разберись.

Прабабушка, осатаневшая от такого кагала, была просто зла на жизнь. Столько детей она не планировала. Кто ее спрашивал? Рожала, как все. Тяжелая женская доля, которую признали таковой только в прошлом столетии, веками давила на женщин, не давая реализовать способности. Был только один беспробудный, неблагодарный домашний труд. Ни слова сказать, ни обнять тогда еще не умели. Во многих семьях просто не могли улыбаться друг другу. Не учили, не могли, повода не было. Дети вырастали с материнской неосознанной злостью внутри. Передавая ее поколениям дальше.

Бабушка моя, вместо запланированного жениха, приготовленного ей родителями, для тогдашнего их семейного предприятия, как было раньше века и века, решила вопрос по-другому. Она полюбила местного красавца. Красавец дедушка был голодранец. Ни тебе крыши цинковой. Вообще никакой. Бабушка же хоть из кулацкого роду, была безграмотная. Запудрил ей мозги шустрый сосед. Да и время уже подходило другое. Дедушкино. Наверстал. Пролетариат набирал силу. Потом он стал комдивом, вообще ушел. Но сначала прабабушке сильно не понравилось такое своеволие бабушки. Она ее прокляла. Что против воли, не спросив, выбрала себе вот этого… Дальше следовали, я думаю, эпитеты не самого благопристойного стиля.

Злость разрасталась в нашей семье размерами. Прабабушка больше с дочерью не говорила. Просто ее игнорировала. Даже когда в войну пришлось бабушкиной семье эвакуироваться обратно в Заинск, прабабушка детей отступницы не приняла. Жить пустила, но вровень не ставила никогда. Кормила сначала своих, потом только тем, что останется, мою маму, ее сестер. Если оставалось немного или совсем ничего, ложились голодными мои дальние родственники. Чуть больше века назад.

Никто в семье не был друг другу рад. Раздражение от того, что они должны быть вместе, что-то друг другу делать, преобладало в отношениях. Так пошло. Жилось. Без радости, без улыбок. Любви. Поцелуев. Лишнее оно это. Слюнтяйство. Нет.

Нет объятьям.

Слову «люблю».

В семье это было табу. Нельзя было обниматься, говорить слова, что трогали за душу, о поцелуях я вовсе молчу.

Злость. Раздражение. Неприятие. Слегка замаскированное правилами приличия. Растить — растили, радости от ращения не было никакой. Так продолжалось до этого столетия. Нет, даже раньше, дочь моя этот кордон собой прорвала. Пришло. Изменилось. Время совпало.

Энергия любви перекрыла злость.

Я уже стала готова. Да, готова. Мне так этого не хватало. Дочь появилась, стала расти, я, еще внутренне сдерживаемая устоями, уже обнимала, целовала ее, как все нормальные люди. Хотя на людях волю своим чувствам не давала, старалась оставаться сдержанной, как было положено. Рамки приличия соблюдались мною сначала по-прежнему строго. Потом уже я подумала: какого черта! Кто сказал, что обниматься на людях нельзя? Следуя правилу. Зачем?

Так говорили раньше — «на людях». На них нужно было вести себя особенно прилично. В носу не ковыряться, не на них — можно. Где логика? А тогда ведь была. В доме одевались друг перед другом в чем попадя. В люди особо принаряжались. Своим сойдет. Почему сойдет? Какая разница, что увидит в тебе мелькнувший прохожий, зачем нужно стараться именно для него? Непонятно. Близкие люди, по моей идее, должны быть дороже. Ан нет же. Для близких можно в семейных трусах. Увидишь такие «семейные трусы» на улице — напомажен, в бабочке, в сен-лоране. Дома бы никогда не узнал. Вроде бы дома не надо. Почему, я не знаю.