Андрей Кобяков - Русская Доктрина

2. Однако мы народ индивидуалистов. Каждый русский стремится мыслить самостоятельно, и он, по выражению наблюдателей, слова в простоте не скажет. Всякое высказывание русского мужика таит в себе загадку и наблюдение, разоблачающее скрытый, неявный смысл, какой-то трудно уловимый пафос “с прищуром”.

3. Индивидуализм русских очень силен, но и очень своеобразен. Н.О. Лосский в книге “Характер русского народа”, описывая манеру хорового пения крестьян, пишет о системе подголосков: “Хоровую песню начинает запевала, а после него постепенно вступают в хор другие певцы, исполняющие варианты первоначальной мелодии… Эти импровизации чудесно с безошибочным инстинктом и музыкальною целью творят совершенную гармонию” . П.А. Флоренский говорит о той же манере переплетенных интерпретаций в русском хоре: “Единство достигается внутренним взаимопониманием исполнителей, а не внешними рамками” .

4. Иными словами, характер русских людей по природе не массовый, не шаблонно-коллективистский. Более того, лишенный внешних скреп, он стремится к небывалой умственной и духовной дифференциации: “что мужик – то вера; что баба – то толк” (по выражению Щапова). Отсюда у русских отщепенцев и интеллигентов большая тяга к спорам и словопрениям.

Отличительные черты русских отмечали наши классики. Пушкин писал: “Взгляните на русского крестьянина: есть ли тень рабского унижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна; проворство и ловкость удивительны” .

5. Соборность и общинность народа не означают тяготения его к стадному коллективизму. Община крестьянская происходила скорее от скученности населения, в связи с дефицитом пастбищ и плодородной почвы. В крестьянах, лишенных внешних скреп и нужды, заметно было скорее тяготение к слабымформам кооперации – ремесленным артелям, временным, сезонным бригадам, семейно-родовым союзам, совместным проектам между родственниками и соседями (строительство дома, моста, торговля сеном, совместные приработки).

6. Община не была прототипом советского колхоза, учрежденного сверху: русский крестьянин всегда платил налоги сам, а не всей общиной в порядке круговой поруки, сам обрабатывал землю, имел свой надел земли, свой скот. Общинными были луга (покосы и выпасы), иногда рыбные угодья. При этом членам общины была присуща взаимопомощь и определенная солидарность перед лицом внешних сил. Еще в XX в. на Русском Севере, который сохранил неизуродованную традицию, держался обычай – погорельцу “ставить дом миром” (наше исконное “страхование недвижимости”).

7. При этом русские в своих социальных проектах нередко допускали элемент “коммуны”: таковы артельщики, “по-коммунистически” был устроен и небольшой русский монастырь. Однако, выходя на уровень, превышающий узкие рамки киновии или артели, русское хозяйство уже всегда не “коммунистическое”, а скорее “рыночное” в общепринятом смысле.

8. Русские никогда не были интернационалистами. В быту, в отношениях с иноплеменниками, в колонизации Севера и Сибири русские проявили себя как чрезвычайно терпимые, но при этом упорные националисты. Русский сельский рынок представлял собой “гостеприимную ксенофобию”: покупателям рады, однако в области торговли исповедовалась самозамкнутость: “чужих не пустим”. Поэтому-то (а вовсе не из-за пропаганды национальной розни) современные наши рынки с засильем различных диаспор вызывают у русского человека подсознательное раздражение.

9. На чужой земле, с иноплеменным коренным населением, русский ведет себя осторожно, с уважением к местным обычаям и нравам, но за пазухой обязательно держит камешек своей идентичности и некоторого своего превосходства (преимущественно связанного с православием, а не с кровью или бытовой культурой). Эта поведенческая основа оказалась беззащитной, будучи вытащенной из подсознания, выведенной под прожектора интернационалистической и тем более либеральной гуманистической “критики национализма”. Мы полагаем, что нынешнее ослабление чувства национального достоинства связано у русских именно с безбожием и атеизмом.

10. Некоторые исследователи несправедливо говорили о слабовыраженном чувстве национального начала у русских. Так, например, близоруко замечание Ричарда Пайпса: “Мужик имел слабое представление о принадлежности к русской нации. Он думал о себе не как о русском, а как о “вятском” или “тульском”” (Pipes R. The Russian Revolution. New York, 1990. P. 203). Конечно, вятские и тульские мужики мало соприкасались с иноплеменниками. Другое дело русские купцы или солдаты (то есть те же вятские и тульские ребята) – было бы абсурдно утверждать, что в Турции или в Париже они ощущали себя как “вятские”, а не как “русские” и не чувствовали своей “нации”.

И даже желчный по отношению к России Чаадаев подтверждает: “Русский крепостной не носит отпечатка рабства на своей личности, он не выделяется из других классов общества ни по своим нравам, ни в общественном мнении, ни по племенным отличиям; в доме своего господина он разделяет повседневные занятия свободного человека, в деревнях – он живет вперемежку с крестьянами свободных общин; повсюду он смешивается со свободными подданными без всякого видимого знака отличия”.

11. В этой связи знаменательно другое: русские мало акцентировали свое региональное происхождение, и в России недостаточно по сравнению с другими державами развито это чувство дифференциации местных диалектов и местных укладов [13] Это позволяло евразийцу Н.С. Трубецкому даже выдвигать в качестве культурной задачи поощрение «радуги местных оттенков», как он выражался: в евразийском государстве ему виделось большое и подчеркиваемое своеобразие таких русских типов, как северянин, южанин, помор, волгарь, сибиряк, казак и т.д. Условием единения всех их, по Трубецкому, стало бы «для каждого по-своему приемлемое православие». . На всем необъятном пространстве расселения русских распространена одна и та же культура, основанная на унифицированном русском языке, очень близком к литературной норме – русские стали первой в истории великой нацией однородной культуры.

12. Характер русского народа глубоко усвоил образ Христа и христианские ценности. Пороки и отклонения от нравственного русла народной жизни всегда оценивались исходя из духовного мерила, церковного канона и обычая. Не менее значимым было и православное наполнение русской повседневной культуры. “Русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл”, – отмечает Е. Трубецкой. Русские склонны к бескорыстному поиску правды (справедливости), “иного царства”, при этом скептически настроены к посюсторонней правде (которую принято искать у чиновников, в суде, в обществе).