Игорь Гарин - Закат христианства и торжество Христа

Я бы усилил мысль: рассуждения Эйнштейна о религиозном чувстве поражают многообразием и глубиной. Эйнштейн в равной мере иронизировал как о «профессиональных атеистах», так и о теистах-профессионалах – «попах, которые могут нажить капитал» на его высказываниях. А вот истоки собственного религиозного чувства он видел «во многих псалмах Давида и в некоторых книгах библейских пророков», вдохновенно заявляя, что верит в Бога, который «являет себя в гармонии всего сущего», но не «занимается поступками и судьбами людей». И там, где это чувство отсутствует, наука вырождается в «бескрылый эмпиризм». Собственное религиозное чувство он описал не как естествоиспытатель, а как настоящий поэт: «Смиренное изумление порядком, открывающимся нашему слабому разуму в доступной части реальности». Познаваемость мира Эйнштейн считал «чудом, которое лишь усиливается по мере расширения наших знаний».

Он не заявлял пафосно, что за этим чудом видит Творца, создавшего мир ради человека, но фактически именно это выражал шутливо, говоря: «Господь изощрен, но не злонамерен» или «Больше всего мне хочется знать, как Бог создавал этот мир, что Он думал при этом и мог ли Он создать мир иным».

Говоря о религиозном инстинкте, Эйнштейн неоднократно связывал его с интуицией, эмоциональным или сердечным настроем, художественным видением, духовной теплотой, высшим смыслом бытия. «Инстинкт» этот не врожденный, а обретенный в процессе приобщения к культуре, основанной на глубоком мировосприятии всей целостности бытия.

Вот что по этому поводу писал другой крупнейший физик нашего времени Нильс Бор: «Религия использует язык совсем не так, как наука. По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия – с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Однако тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная. И не является возражением то, что разные религии стараются выразить это содержание в весьма различных духовных формах. Возможно, мы должны смотреть на эти различные формы, как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека со всей полнотой мира».

В таком «эмоциональном настрое» и можно видеть «религиозный инстинкт», который помогал Эйнштейну, как и его великим предшественникам от Коперника до Планка, окрылял разум, гарантировал творческую свободу и укреплял настойчивость в познании мира. Используя слово «инстинкт», Эйнштейн выразил лишь глубину чувства, а не его биологическую природу.

Следует разделять содержание религиозных чувств и способность к такому чувству, которая, как и все способности, дается людям неравномерно. И Эйнштейн признавал, что «очень трудно объяснить религиозное чувство тому, кому оно совершенно неведомо».

Здесь само собой напрашивается отступление о разнокачественности самого понятия «вера». Даже если отбросить такие крайности, как фанатизм, атеизм или обрядоверие, глубокая, выстраданная, достойная вера – огромная редкость. По оценке академика Б. В. Раушенбаха, лишь ~10 % людей способны на глубокое религиозное чувство. Таким людям, как Альберт Эйнштейн или Нильс Бор, присуща повышенная способность к самопознанию и потребность в нем. Для «истинно верующих» сам вопрос религиозного самоопределения не слишком важен, и они ведут себя «как принято в обществе», следуют общим «трендам», «вере отцов», «моде», «приличиям» и сравнительно легко переходят из состояния как-бы-верующих в как-бы-неверующие.

Фактически все мудрые люди, включая крупных ученых, во все времена были глубоко верующими, но, во-первых, их вера радикально отличалась от общепринятой, а, во-вторых, была практически столь же недоступной для нашего читателя, как книги Л. Шестова, К. Барта, П. Тиллиха, Р. Нибура, К. Ранера, Д. Банхоффера, Ж. Маритэна. Лучшие книги читают только лучшие люди, а народ их просто не замечает. Что до теологии, то я сомневаюсь, что ею интересуется «человек с улицы», никогда не открывавший ни Ветхий, ни Новый Заветы.

В «Философии „как если бы“» Ханс Файхингер обратил внимание на то, что мыслительная деятельность изобилует допущениями, чья беспочвенность вполне нами осознается. В сущности, все теории построены на фикциях и исходят из того, «как если бы» они существуют и «как если бы» мы верили в эти фикции. Но почему то, что дозволено науке, не дозволено вере? Если существуют конкретные фикции конкретных процессов, то почему необходимо отказываться от абсолютных и вечных фикций, сохраняющихся независимо от того, какой век за окном и какая теория возобладала?

Конечно, между символами науки и фикциями религии имеется принципиальное различие – эксперимент. Но разве рядом с научным опытом нет опыта религиозного, разве то, что происходит в наших душах, менее важно, чем то, что происходит в электрических проводах, разве сам «человек верующий» – фикция, которой нет? Разве психика и ее глубины – внеопытны? Разве феномен «вера» – обман?

Человек выделился из животного мира благодаря вере в высший, божественный авторитет, который подсказал ему, кто он есть, и приказал ему быть тем, кто он есть. Человек, прежде всего, – человек религиозный, верующий. Другое дело – во что.

Вот почему с упадком веры и религии неизбежно происходит расчеловечивание человека, нивелирование его в стаде, возврат к первобытности. «Бог умер» – тождественно равно смерти человека как человека.

Христианство продержалось тысячелетия потому, что дало экзистенциальное описание человека: его незавершенности, его бесконечного потенциала, беспредельности восхождения к высшему. Да, человек – прах, червь, тварь, но и – венец творения, субъект, открытый культуре, самосовершенствующаяся личность.

Религия – это паскалевское стремление выйти за пределы данного. Человек не мог бы преодолеть все свои сомнения, если бы в нем не было ничего, превышающего разум.

Религия учит, что есть нечто за пределами суетной горячки земной жизни. Почитать неисследуемое, а не проклинать, не открещиваться от него – вот что такое вера как высшая ценность, как абсолют, не тронутый разочарованием, несбывшейся надеждой. Ведь только то, что не обесценивается ни при каких обстоятельствах, есть Бог.