Дипак Чопра - Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни

Сегодня такое поведение считается нарушением врачебной этики. А тогда главным этическим соображением считалось бережное обращение с чувствами больного. Онкологическим больным не сообщали диагноз — это было не принято. Пациент не имел права его знать, да многие и не хотели, потому что боялись. Во многих странах такое положение дел сохраняется и по сей день. Я читал, что японскому императору Хирохито, который умер от рака двенадцатиперстной кишки в 1989 году, так и не сказали, чем он болен, хотя еще осенью 1987 года сделали операцию. А я вот пришел к мысли, что нарушение врачебной этики — это как раз не говорить больным, как болезнь повлияет на их образ жизни.

Однако в юности я был далек от подобных мыслей. Героем тебя делало только одно — умение поставить правильный диагноз, — а больше, в общем-то, ничего. «Справочник практикующего врача» строго предписывал, чем и как в таких случаях положено лечить. А когда ты вручал больному рекомендации, он глядел на тебя с таким уважением и облегчением, что тебе волей-неволей верилось, будто ты это заслужил: лекарства, о которых ты вычитал в справочнике, становились символом твоей мудрости. Хирурги стояли в неофициальной врачебной иерархии на самом верху, поскольку они умели гораздо больше, чем просто выписать рецепт (чего стоят хотя бы реплики, небрежно брошенные в ординаторской: «Видели, какую меланому я удалил сегодня? Больной будет жить»), а психиатры — в самом низу, поскольку в их распоряжении тогда еще почти не было лекарств и выписывать им было нечего, кроме скудного набора транквилизаторов и антидепрессантов. И мы с нескрываемым презрением косились на докторишку, который день-деньской слушает, как больные жалуются ему на свои проблемы, и не может ничего поделать, кроме как сказать им что-то в ответ.

Подобные предрассудки глубоко укоренились в профессиональной среде. И выбираться из этого болота мне пришлось окольными тропами. Первые шаги я сделал более или менее невольно. Меня искренне заинтересовала эндокринология. Когда двухгодичная резидентура кончилась, я сдал экзамены по общей терапии и мог бы начать работать как терапевт. Однако престижнее было получить узкую специальность. Мы с Ритой решили пока не возвращаться в Индию. Родители восприняли это известие как могли стойко. По крайней мере, отец понимал, что я хочу делать карьеру.

А престижнее всего было получить стипендию на исследования — и в этом мне повезло. Мне предложили участвовать в эндокринологической программе в больнице при Университете Тафтса, куда брали только двух-трех новых стипендиатов в год. Возглавлял программу всемирно известный врач-эндокринолог. Мне предстояло и работать в лаборатории, что позволяло в перспективе публиковать научные статьи, и вести больных в клинике.

Для молодого, подающего надежды врача в этом не было ничего необычного. Лабораторные занятия меня увлекали, и ничто не предвещало взрыва, который положил конец моей стипендии и чуть не погубил карьеру. Дело было в тончайшем взаимодействии гормонов — собственно, это и есть предмет эндокринологии. В то время эта область только зародилась, и пройдут годы, прежде чем мы окончательно поймем, что же там происходит. На следующем этапе я стал изучать гормоны, которые вырабатывает мозг, а не только щитовидная железа или надпочечники. А от мозга до разума — один шаг.

Однако делать этот шаг я пока не собирался. В моем окружении никто не считал, что разум можно всерьез изучать с медицинской точки зрения; вообще-то само его существование невозможно было доказать научно. Все твердили, что психиатрами-де становятся те, у кого кишка тонка заниматься настоящей, «жесткой» медициной. Структура человеческого мозга мягкая, почти что кашицеобразная, но все равно, чтобы его лечить, нужна «жесткая» медицина. Человечество терзают сонмы душевных недугов. Меня поражало, сколько американцев — при всем своем процветании и привольной жизни — подвержены подобной меланхолии. Доктору-индийцу было очень трудно понять, почему к нему каждый день валом валят больные с жалобами на депрессию и беспричинную тревогу. Надо было срочно найти ответ на этот вопрос, а искать его имело смысл именно в мозге. Секрет счастья таился где-то там, в этом химическом лабиринте.

В этой логике был изъян, и чтобы обнаружить его, мне потребовалось десять лет. Здесь вступает в игру бессознательное. На доказательство единства тела и разума я наткнулся случайно. Это было уже после катастрофы со стипендией в Университете Тафтса, когда я вдребезги разругался с научным руководителем; я работал на полную ставку в отделении скорой помощи в больнице города Эверетт. Как-то вечером к нам в приемный покой привезли краснолицего, коренастого пожарного-ирландца, который жаловался на сильные боли за грудиной. Осмотрев его, я не нашел никаких признаков болезни сердца. Я сообщил ему эту радостную весть и сказал, что боль, скорее всего, вызвана спазмом каких-то мышц в районе грудины, но больной почему-то не обрадовался. Печально скривился и сообщил, что я ошибаюсь. Он точно знает, что у него инфаркт. Более того, он потребовал, чтобы я записал в заключении, что у него именно инфаркт: тогда он получил бы пенсию по нетрудоспособности. Я ответил, что не могу, и тогда он ушел, хлопнув дверью, злой и расстроенный.

Через несколько дней пожарный снова приехал к нам — и пожаловался, что боли в груди усилились. Дежурный врач осмотрел его — и тоже обнаружил, что сердце у больного в полном порядке. Когда я пришел, то поинтересовался у лечащего врача, как там наш пожарный.

– Симулянт, — скривился тот. — Вышибает из нас повышенную пенсию.

Я снова осмотрел больного, еще раз не обнаружил никаких кардиологических отклонений и был склонен согласиться с коллегой.

В ближайшие несколько месяцев пожарный то и дело попадал к нам в больницу. Я боролся со скептицизмом, как мог, внимательно слушал подробные жалобы больного, отправлял его на кардиограмму — она неизменно была нормальная, — потом на ангиографию, чтобы проверить, не засорены ли коронарные артерии. Ни одно обследование так ничего и не выявило, однако больной пребывал в непоколебимой уверенности, что у него инфаркт. Работать пожарным он так или иначе больше не мог, поэтому я с неохотой согласился порекомендовать ему выйти на пенсию по нетрудоспособности.

Еще месяца через два его случай разбирали на конференции нашего отделения. Обычно это простая формальность, однако я как врач, подтвердивший нетрудоспособность больного, должен был прийти и обосновать свои рекомендации. Я постарался как можно лучше объяснить, почему я так решил, но когда медицинский чиновник прямо спросил меня, нашел ли я какие-либо отклонения в структуре либо функциях сердца больного, я признал, что нет. В пенсии по нетрудоспособности больному отказали.