Конкордия Антарова - Две жизни. Часть IV

Научитесь вводить в действие в каждой встрече с ними энергию вашего высокого друга Флорентийца как такт и обаяние. И только тогда подайте каждому его письмо. Вас поражает, что Франциск, также давший вам письма к строптивцам в дальней Общине, ни о чем вас не предупреждал, а просто велел вам передать их его адресатам, неся Его чашу в руках. Вы молоды, мой друг. Вы еще не можете ни воспринять, ни охватить полностью мощь и высоту Любви Франциска. Его освобожденная Любовь несет всем такую непобедимую силу, что рука, подающая Его весть, может быть только чиста. Сила Франциска, Радость его сокрушают все условное в людях сами по себе, не нуждаясь в содействии гонца. Если гонец может подать Его весть, значит, он чист сердцем. Если бы гонец вздумал кого-либо обмануть, он сгорел бы мгновенно, превратившись в груду пепла. Или же стал бы безумным, если бы его преступление было легче обмана, но все же несло бы встречным себя, а не Человеколюбие.

Закончив этими словами свою речь, Рассул обнял меня и велел своим двум внукам подать мне ряд посылок, предназначенных тем же людям, к кому он дал мне письма.

Я был очень глубоко взволнован словами Рассула и его доверием к моим силам. Я мысленно не расставался с моим великим покровителем Флорентийцем и молил Его помочь моим рукам сохранить чистоту и держать чашу, ставя Его прекрасный образ между собой и каждым встречным, пока буду в дальней Общине.

Едва я справился со своим волнением, как увидел Бронского, подходившего к нам в большой группе молодых мужчин и женщин. По виду Станислава, излучавшего необычный энтузиазм, я понял, что он пережил и еще переживает момент творческого вдохновения. Из долетавших к нам отдельных слов его речи можно было понять, что он дает наставления о какой-то театральной пьесе. Когда вся группа приблизилась к нам, артист остановился, как бы слетел с неба на землю, как в сказке, лицо его приняло обычное выражение, и он беспокойно сказал:

– Неужели я опоздал и задержал вас, Левушка? И вы один ждете меня здесь?

– Не беспокойтесь, – ответил ему за меня Дартан. – Учитель И. распорядился дать вам время осмотреть наш театр и прочитать моим артистам несколько бессмертных произведений. Караван ушел вперед, а И., по обыкновению, не потерял ни одной минуты времени в пустоте. Я же приношу вам мою благодарность за то, что вы помогли моим внукам и внучкам понять, как выйти из тупика в искусстве, куда они забрались. Конечно, ваши советы, как молния, помогли им увидеть, что такое истинное искусство. Но одно дело – понять, а другое дело – суметь. На вашем языке, как вы сказали мне вчера, знать – значит уметь. Не откажите нам в более длительной помощи, поживите с нами и поучите нас, если такая самоотверженная задача не кажется вам слишком низкой для вашего гения.

– Я опускаю ваши последние слова, считая их просто одной из форм и фраз восточной вежливости, с которой я не раз уже сталкивался в жизни и никогда не был настолько находчивым, чтобы найти подходящий ответ. Не допускаю мысли, что вы не видите, как глубоко я поражен достигнутыми в пустыне успехами, пониманием и преданностью искусству; я хочу пожить у вас и поработать с вашим театром. У меня есть и блестящий режиссер, мой ученик Игоро, преданность делу которого, пожалуй, превосходит даже мою. Но в эту минуту перед нами обоими стоит иная задача. Мы не можем оставить нашего великого друга Учителя И., за которым мы сейчас следуем; но, если он разрешит нам, возвращаясь, мы останемся у вас в оазисе и поработаем столько времени, сколько сам Учитель И. найдет нужным нас здесь оставить.

Ясса подал знак к отъезду, и мы, сопровождаемые целой толпой людей, смотревших на Бронского, как на Бога, отправились к мехари. Здесь мы увидели, что И. и мистер Ольденкотт уже уехали. Станислав, который должен был ехать рядом с И., растерялся, увидев своего мехари одиноко стоявшим в тени пальм.

– Не волнуйтесь, друг, – ласково сказал Дартан. – И. распорядился, чтобы я помог вам догнать его. Я велел оседлать вам моего особенно быстроходного мехари и сам довезу вас до И. Не пройдет и часа, как вы будете с И., а я возвращусь обратно. Мехари же мой, имя которого Отчаянный, пусть станет вашим. Он назван так по некоторым своим озорным качествам. Но если он понял, что ему вручается забота о жизни того, кого он несет на себе, он верностью своей будет стоек и тверд, до последнего дыхания отстаивая всадника в опасности, и доставит порученного ему в надежное или нужное место. Сейчас Отчаянный понял свою задачу. Он принесет вас целым и невредимым к нам обратно, хотя бы самому ему пришлось пасть мертвым у моих ног. Садитесь, друг. На прощанье прочтите еще что-нибудь вашей будущей пастве.

Бронский сел на подведенного ему огромного мехари, Ясса набросил ему белый плащ – и я увидел ожившей картину Беаты. Таким же блеском энтузиазма сверкало сейчас лицо артиста, каким она изобразила его на своем полотне. На мгновение он как бы призадумался, а затем… я даже не сразу понял, что он декламирует прощание с народом римского вождя перед дальним и опасным походом. Речь его была так проста и естественна, обращение к отдельным лицам и заветные прощальные слова звучали так подходяще к случаю, что вернуло меня к действительности только последнее обращение: «Римляне, вернусь ли я или весть о гибели моей дойдет до вас, помните одно: я был верен вам, и не мне, но вам, отечеству будет принадлежать вся слава, если я вернусь покрытый ею. Вы же живите без меня так, как будто каждый день вы приносите богам клятву верности охранять мир внутри отечества, как я иду завоевывать ему славу вовне. Прощайте, мир вам».

Это были последние слова Бронского. И как они были сказаны! Передо мной вырастал Рим, я забыл, кто и что я, что я только Левушка-лови ворон, я был римским гражданином, я возвращал клятву верности своему вождю. О, сила искусства, сила сердца человека и его таланта, где же предел твоей мощи?!

Ясса тормошил меня, говоря, что пора ехать, что «остроглазая» совсем рассердится. Я не мог сразу перескочить какой-то границы, с большим трудом влез в самого себя, увидел вдали облако пыли, скрывавшее Бронского и Дартана, и подошел к своему мехари, рядом с Андреевой. Я приготовился выслушать ее недовольный выговор и был крайне поражен, встретившись с ее огромными глазами, в которых еще сверкали слезы и выражение которых было кроткое, умиленное, точно ей было пять лет.

– Понимаю вас, Левушка, – ласково сказала она мне. – Как часто в жизни я понимала свое ничтожество, встречаясь с силой истинного гения. Если бы я навеки запомнила эти дни, этот миг особенно, я научилась бы действенному самообладанию. Когда И. уехал, я разрывалась от нетерпения и досады на вас и Бронского, на ваше промедление. Сейчас я благословляю артиста. Сказанные им слова, сотни лет назад написанные, мертвые, когда их читаешь, разрезали во мне моими же страстями сотканные веревки и помогли мне раскрыть крылья – единственные крылья ученика, если он хочет двигаться вперед: безоговорочное послушание.