Дэн Миллмэн - Мистическое путешествие мирного воина

— Она умерла спокойно, без боли, — тихо сказал он. — Мицу нашла ее всего час назад. Дэн, мы знали, что тебя здесь нет. Как ты узнал?

Я пристально посмотрел на него, и он нашел ответ в моем взгляде. Понимающе кивнув, Джозеф сказал:

— Недавно она оставила мне инструкции… О том, что делать с ребенком Тиа, и о других делах. Она хотела, чтобы ее тело кремировали, а прах похоронили на кладбище кахуна. Я займусь этим.

— Я помогу тебе, — сказал я.

— Конечно. Мы нашли здесь вот это. — Он вынул из кармана лист бумаги. — Похоже, она написала это сегодня ночью.

Я развернул листок. Рукой Мамы Чиа было написано всего три слова: «Друзья не прощаются».

Мы с Джозефом посмотрели друг на друга, улыбнулись, и наши глаза вновь наполнились слезами.

Я вернулся в хижину, сел у ее ног и просто смотрел на нее. Когда я был юным, смерть была мне совсем незнакома: телефонный звонок, письмо, сообщение в газете, торжественное уведомление о несчастном случае с человеком, которого я едва знал. Смерть была гостьей других домов, но не моего собственного. Умершие просто растворялись в памяти.

Но сейчас она стала реальной, и причиняла боль, острую, как удар ножа. Нависнув над телом Мамы Чиа, Смерть шептала в мой разум холодные и бесстрастные откровения о моей собственной бренности.

Я гладил руку Мамы Чиа, чувствуя ту боль, которую не способна излечить никакая метафизическая философия. Я уже мучительно скучал по Маме Чиа, я физически ощущал пустоту, образовавшуюся во мне после ее ухода, как если бы часть моей жизни была безжалостно вырвана. И я осознал, что в конечном счете мы действительно не в силах управлять этой жизнью, не способны остановить волны, неумолимо накатывающиеся на нас. Мы можем лишь учиться скользить на них, мириться с их мощью и использовать для роста своего мастерства. Следует принимать самих себя такими, какие мы есть, со всеми нашими сильными и слабыми сторонами, с нашей глупостью и любовью. Принимать все и всех. Делать то, что можем, и открыться всему остальному.

Кому-то может показаться странным, что я настолько привязался к женщине, которую знал так недолго. Но краткость нашего знакомства вызывала во мне лишь большее страдание, потому что даже за эти несколько недель во мне выросло огромное восхищение Мамой Чиа — ее добротой, смелостью и мудростью. Мне казалось, что я знал ее так мало, но в то же время — всю свою жизнь. Она была одним из любимейших моих учителей. И она ждала меня с самого моего рождения.

Джозеф связался с сестрой Мамы Чиа, а та, в свою очередь, сообщила печальное известие остальным родственникам. Тело покоилось в хижине в течение двух дней, как требовала Мама Чиа в своих указаниях. Утром, на третий день, мы были готовы к путешествию в долину Пелекуну, к священной роще кукуй и месту захоронения за ней. Катафалком стал старый грузовик Фуджи, который мы украсили венками и гирляндами цветов. Мы проехали по дороге столько, сколько могли. Сей вел грузовик, а за ним шли все мы — я, Джозеф, Сара, Мицу с младенцем, дети Джозефа, Виктор, племянник Мамы Чиа, другие родственники, а за нами — огромная процессия местных жителей, которым Мама Чиа помогала долгие годы.

Когда дорога закончилась, мы сняли с грузовика соломенный гроб — его сделали прокаженные из лепрозория, которые не могли покинуть территорию колонии и прийти на похороны, — и двинулись по скользким извилистым лесным тропам, мимо водопадов, пока не пришли в рощу кукуй, которую она так любила, а вечером завершили свой путь на кладбище кахуна.

Я почувствовал, как древний дух Ланикаула почтил Маму Чиа и пригласил всех нас на охраняемую им священную землю. Теперь они вместе будут вечно наслаждаться видом на свой прекрасный остров.

К ночи мы выстроили погребальный костер, разместили тело Мамы Чиа на ложе из листьев и цветочных лепестков и обложили гроб сухим хворостом. Когда все было готово, мы по очереди произнесли несколько прощальных слов.

Фуджи был парализован горем и не мог говорить. Мицу сказала:

— Мама Чиа учила меня: «Нам не всегда дано совершать в жизни великие поступки. Но мы можем делать малое и вкладывать в него великую любовь».

Джозеф процитировал Будду.

— Принесение даров — святое деяние. Медитация и религия умиротворяют разум. Постижение великой истины ведет к нирване. Но самым величайшим, — по лицу Джозефа потекли слезы, — подлинно великим является любящая доброта.

Не отрывая печальных глаз от погребального костра, Сачи сказала:

— Я люблю вас, Мама Чиа. Незнакомая мне женщина сказала:

— Мама Чиа научила меня тому, что добрые слова кратки и их легко произнести, но их эхо разносится во Вселенной вечно

Она опустилась на колени и склонила голову в молитве.

Когда подошла моя очередь, я понял, что мой ум совершенно пуст. До этого я немного продумал свои слова, но сейчас они улетучились. Я смотрел на костер, и в моей голове вихрем проносились воспоминания — встреча с Рут Джонсон на улице, вечеринка, лечение после моих страданий в океане… И ко мне пришли строки из Евангелия от Матфея: «Ибо алкал я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и Вы посетили Меня…». [13] От Матфея, 25: 35–36. —Пpим. Перев Я произнес их вслух.

Ко мне подошел Фуджи и, к моему удивлению, вручил мне факел.

— В своем завещании она просила, чтобы ты зажег погребальный костер, Дэн. Она сказала, что ты сможешь правильно выпустить ее.

Я крепко сжал в руке факел, осознав, что все, чему она меня учила, сводится к этой последней истине: «Живи, пока не умрешь».

— Прощай, Мама Чиа, — громко сказал я и коснулся факелом сухих листьев и хвороста под гробом. На них тут же затанцевали языки пламени. Над телом Мамы Чиа, как бабочки, взмыли в воздух тысячи красных, фиолетовых, белых, розовых и желтых цветочных лепестков, а потом оно скрылось за стеной огня.

Когда в небо поднялись клубы дыма, я отступил от этого невыносимого жара. Глядя на людей, собравшихся вокруг костра в умирающих лучах солнца, я вспомнил любовь Мамы Чиа к цитированию мудрых мыслей, и обнаружил, что произношу вслух слова Джорджа Бернарда Шоу, которые она как-то повторила: «К моменту смерти я хочу израсходоваться без остатка, потому что чем больше я работаю, тем полнее живу. Я наслаждаюсь жизнью во имя самой жизни. Она никогда не казалась мне «огарком свечи»; наоборот, для меня она — яркий факел, который мне довелось нести. И мне хочется, чтобы этот факел горел так ярко, как только возможно…»

Больше я не мог говорить. Я стал каким-то одержимым. Я плакал и смеялся, как смеялась бы Мама Чиа. Потом я упал на колени и склонил голову.

Мое сердце было открыто, а разум смолк.