Алексей Скалдин - Странствия и приключения Никодима Старшего

— Вы давно знаете Арчибальда? — спросил его Никодим.

— Очень давно.

— А вы видели его… труп?

— Нет, еще не видел. Мне сказали, что он застрелился.

— Я был свидетелем этого.

— Вы? — Лицо послушника выразило испуг и удивление.

— Да, я. Что же в этом удивительного? Так естественно.

— Я ничего не говорю. Но все-таки для меня это было немного неожиданно. Я видел сэра Арчибальда всего только вчера и никак не мог бы подумать, что он сегодня разочтется с жизнью.

— А я не удивился, — сказал Никодим, — я не любил сэра Арчибальда, быть может, потому и не удивился?

— Никодим Михайлович, за что вы так возненавидели меня и так гнали там, на дороге и в монастыре? — спросил послушник.

— Не знаю. Вероятно, потому, что вы мне очень не понравились тогда.

— А теперь нравлюсь?

— Не то чтобы нравитесь. А так… После того, как я побывал еще раз у Лобачева и поговорил с ним, многое стало мне безразличным.

— И госпожа NN? — спросил послушник.

— Нет, — ответил Никодим твердо, — она-то не безразлична. То есть чувство мое к ней выросло.

— Она заманчива — госпожа NN. но она страшна.

— Ничего, — уверенно и еще тверже сказал Никодим, — я не боюсь: моя мать еще страшнее.

— Я слышал о вашей матушке.

— От кого слышали?

— От Лобачева же. Была у нее тяжелая, трудная жизнь.

— Вы знаете? — тревожно спросил Никодим.

— Нет, слышал.

— Слышали только — но это другое дело. Никодим успокоился. Время от времени он поглядывал на своего соседа. Послушник сидел, опустив лицо к земле и раскапывая землю прутиком.

— Никодим, ты нездоров! Пошел бы ты лучше домой, — сказал Валентин, подходя к ним. (Он с крыши дома видел, как Никодим грохнулся лицом в землю.)

— Нет, — ответил Никодим совсем ласково, — я совершенно здоров. Садись лучше с нами. Вот мы с Федулом Иванычем о тенях разговаривали. Здесь, знаешь ли, по рубежу тени мертвых ходят.

— Ну, конечно, ты не здоров. Какие тени? — тревожно спросил Валентин и взял брата за руку.

Никодим отстранил эту руку очень любовно, поднялся и пошел опять к лесу.

Валентин хотел было пойти за ним вслед, но послушник удержал его:

— Не ходите, — сказал он, — ваш брат совершенно здоров, только ему нужно успокоиться.

"Что это со мной? — думал Никодим, уходя от послушника и Валентина. — Спрашиваю всех без конца, а спросить не умею. Ведь Марфушин знает что-то и про Лобачева, и про маму, и про Арчибальда; гораздо больше про Арчибальда знает, чем сказал мне".

Никодим сошел с бугра вниз и остановился.

"Это все потому, что прямоты и твердости во мне мало, — продолжал он размышлять, — просто неприятно мне, когда Марфушин говорит о маме или Уокер о госпоже NN — неприятно, что это они говорят, сами неприятные мне. Другой на моем месте давно бы выспросил обо всем, а я не могу: язык не слушается. И зачем около меня вертятся все эти Лобачевы, Марфушины, Певцовы, Уокеры и прочие?"

"Мне трудно. Но неужели я на самом деле болен и Валентин прав? Нет, я не болен. Я только устал очень и потому еще больше устал и разбит, что сегодня так много плакал. Мне просто нужно выспаться хорошенько, и тогда все пройдет. Вот и пойду спать".

Чтобы привести последнее намерение в исполнение, следовало бы идти к дому; однако Никодим опять направился в лес.

Уже немного оставалось до вечера, хотя было еще светло. Но Никодиму казалось, что стемнеть может каждую минуту, и лишь только стемнеет — он сейчас же встретит Уокера. Уокер будет глядеть на него из-за веток, как в тот день, когда они столкнулись на берегу озера у камня, но будет стоять неподвижно, и лицо его бледное с пятнами крови покажется очень страшным…

Сердце Никодима от таких мыслей и смутного ожидания холодело и учащенно билось: он придерживал его рукою.

Лес становился гуще и темнее; Никодим шел очень знакомою и памятною ему дорогою, только не замечал этого…

"Где я?" — спросил он себя.

Осмотрелся. Да ведь это та самая лощина, в которой он когда-то с отцом увидел мертвого благородного оленя, и он идет по ней, но идет тропинкой, которую в прошлый раз почему-то не заметил…

Прямо перед ним, в траве, переплетшейся с кустами, виднелись полусгнившие ступени лестницы; она вела на дно лощины. Никодим насчитал семь ступеней.

"Семь ступеней — семь цветов радуги", — сказал Никодим, и вместе ему стало холодно, и лихорадочная дрожь пробежала по его телу…

"Если проходить одну ступень за другою, — думал Никодим, — что будет? Еще и вначале увидишь весь мир, но он будет красным. То есть не совсем красным, особенно: не по красному красным — то есть так, как представляется мне с самого начала — это и будет красным; ступень дальше — станет оранжевым, совсем по-новому. Еще дальше — желтый, опять новее прежнего — и так далее: зеленым, голубым, синим, фиолетовым. Потом, когда станешь на землю, мир будет настоящим, белым. Тогда можно будет торжествовать. Никто не знает, а эта лестница особенная. И не нужно, чтобы знали. Я один буду ходить сюда…" "Потом дальше будет колодец, круглый; но такой, что только человек может влезть. Колодец очень глубокий, и в нем темно".

Никакого колодца под лестницей не было: его рисовало воображение Никодима, но зато над головой Никодима по гладкому краю обрыва виднелась надпись. Часть слов была смыта дождем, а часть еще сохранилась, и хотя с трудом, но можно было разобрать следующие слова: "…подобно… Актеону: он… моей жене… после… смысл и присутствие собственного сознания… представил… терпи…"

Надпись была сделана рукою Никодимова отца, но Никодим надписи не заметил…

Темнота быстро надвигалась, и становилось холодно.

Огонек вывел его на прогалину, все на ту же прогалину, на которой он был сегодня уже три раза, к телу Уокера.

Понятые сидели у костра; лица их ярко освещались огнем, но Никодима в темноте они не могли заметить. Ступал же он по земле очень тихо.

Понятые разговаривали. Младший говорил старшему:

— Что ты думаешь, все эти Ипатьевские испокон веку с нечистой силой возились. Сам знаешь, она-то сама к таким напрашивается спервоначалу, а потом свяжутся и так понравится, так понравится — водой не разлить.

— Полно к ночи-то говорить всякое, — зевнув и крестя рот, ответил второй понятой.

— А вот наши видели на покосе прошлым летом, как лобачевский-то управляющий ее гнал. Она бежит-бежит, присядет, да потом, как заяц, и сиганет с одного маху через поляну.

— Полно тебе! — сказал опять второй, усовещивающим голосом. — Никто, как Бог один.

— Перекрещусь — не вру, — заговорил первый, горячась. Но в это время из мрака перед понятыми выросла фигура Никодима.

Они вскочили, испуганные, дрожащие. Может быть, им показалось, что это была душа покойника.