Антонен Арто - Тараумара

Я находил изображения людей тонущих, наполовину поглощенных камнем, а на более высоких скалах — других людей, которые старались их оттолкнуть. В другом месте огромная статуя Смерти держала на ладони маленького ребенка.

В Каббале [11]существует музыка чисел, и эта музыка, которая сводит материальный хаос к его основам, объясняет, посредством некой грандиозной математики, каким образом Природа устроена, как она управляет рождением форм, которые извлекает из хаоса. И все, что я видел, словно бы подчинялось числу.

Статуи, различные формы и тени давали числа 3, 4, 7, 8, возникавшие вновь и вновь. Расколотые женские бюсты давали число восемь; у фаллического зубца, о котором я говорил, три камня и четыре отверстия; рассеявшихся форм насчитывалось двенадцать, и т. д. Скажу еще раз: [12]говорят, что это естественные формы, пусть так; но неестественно их повторение. И что еще менее естественно, так это то, что эти формы своих земель племя тараумара повторяет в ритуалах и танцах. И сами эти танцы появились не случайно, они повинуются той же тайной математике, той же тонкой, неуловимой игре Чисел, которой подчинены все горы Сьерры.

Итак, эту обитаемую Сьерру, которая подсказывает метафизическую мысль в своих скалах, племя тараумара засеяло знаками и отметинами, отметинами вполне сознательными, разумными и согласованными.

На всех поворотах дороги видны деревья, умышленно спаленные в форме креста или в форме каких-либо существ, и часто их двое, и они противостоят друг другу, как бы для того, чтобы продемонстрировать исконную двойственность вещей; и эта двойственность доведена до сути в отметине, имеющей форму H, заключенной в окружность, — знак, который явился мне выжженным раскаленным железом на большой сосне; на других деревьях были изображены копья, трилистники, листья аканта, окруженные крестами; тут и там, во впадинах или в узких расселинах, стиснутых скалами, замечаешь, как изменяются линии Т-образного египетского креста, увенчанного петлей; на дверях домов индейцев тараумара виден знак народа Майя: два треугольника, углы которых соединены перекладиной, а эта перекладина является Древом Жизни, проходящим сквозь центр Реальности.

Так, пока я пересекал горы, все эти копья, кресты, трилистники, сердца среди густой листвы, сложные кресты, треугольники, существа, глядящие друг на друга и противостоящие друг другу, олицетворяя свою вечную борьбу, разделенность, двойственность — все это пробуждало во мне странные воспоминания. Я вдруг вспоминал, [13]что истории известны секты, которые вырезали на скалах те же самые знаки, члены этих сект носили эти изображения на себе — выточенными из нефрита, отчеканенными или вырезанными на металле. И я стал думать, что этот символизм таит в себе Знание. И мне показалось странным, что примитивный народ тараумара, чьи ритуалы и образ мышления старше Потопа, смог уже обладать этим знанием задолго до того, как появилась Легенда о Святом Граале, задолго до того, как образовалось общество розенкрейцеров. [14]

Физическое воздействие все еще ощущалось. Мое тело представляло собой сущий катаклизм… После двадцати восьми дней ожидания я еще не пришел в себя; точнее сказать; еще не вышел в себя. В себя, в эту распавшуюся на части смесь, этот кусок поврежденного геологического пласта.

Неподвижный, какой бывает земля со своими скалами и всеми этими ящерицами, которые бегают по смятым осадочным пластам. Да, конечно, я был хрупок, и не отчасти, а целиком. Уже с момента моего первого знакомства с этой ужасной горой я был уверен, что она выставила против меня преграды, чтобы помешать мне войти. И сверхъестественное, с тех пор, как я побывал там, наверху, мне больше не казалось чем-то таким уж необыкновенным, чтобы я не смог сказать, что я был — в буквальном смысле слова — околдован.

Сделать шаг — для меня теперь не просто сделать шаг, но почувствовать, куда я несу голову. Это понятно? Члены мои повиновались, один за другим, и перемещались вперед, один за другим; и еще надо было удерживать себя в вертикальном положении, над землей. Ибо в голове шторм, она уже не контролирует свои вихри и круговороты, голова ощущает все эти вихри и круговороты земли там, внизу, они сводят ее с ума и мешают ей держаться прямо.

Двадцать восемь дней этого тяжелейшего воздействия я был просто грудой плохо собранных органов, которым я, как мне казалось, помогаю, словно посреди бескрайних льдов, на грани распада.

Итак, воздействие все-таки было, и такое чудовищное, что для того, чтобы пройти от дома индейца к дереву, стоящему в нескольких шагах, мне понадобилось не просто мужество, мне пришлось призвать на помощь все резервы воли действительно отчаявшегося человека. Стоило ли забираться так далеко, чтобы на пороге долгожданной встречи и этой местности, где я надеялся получить столько откровений, ощутить себя таким потерянным, брошенным, развенчанным? Знал ли я когда-нибудь радость, есть ли на свете другие ощущения, кроме тоски или беспощадной безнадежности; бывал ли я когда-нибудь в другом состоянии, кроме этого состояния ползущей боли, преследующей меня каждую ночь? Есть ли хоть что-то для меня, не стоящее на пороге гибели, и можно ли отыскать хоть одно тело, единственное человеческое тело, что избегло бы этого беспрерывного распятия?

Конечно, мне необходима воля, чтобы, поверить: нечто произойдет. А зачем все это? Ради танца, ради ритуала затерянного племени индейцев, которые уже сами не знают, кто они, откуда они пришли, и когда их спрашивают, отвечают сказками, связь с которыми и тайну которых они потеряли.

Повторяю, после таких жестоких тягот уже невозможно думать, что я не был действительно околдован, что эти барьеры распада и катаклизмов, подъем которых я чувствовал в себе, не были результатом умной и согласованной преднамеренности; я добрался до одной из последних точек мира, где еще существует танец, исцеляющий с помощью Пейотля — во всяком случае, в ту точку мира, где этот танец был рожден. И что же, какое ложное предчувствие, какая иллюзорная и обманчивая интуиция позволяли мне дожидаться тут какого-то освобождения моего тела и, что важнее, ка-кой-то силы, какого-то озарения во всю ширь моего внутреннего ландшафта, который я ощущал в эту минуту вне каких бы то ни было пределов измерения? Эта необъяснимая мука началась двадцать восемь дней назад. И двенадцать дней я находился в этом укромном уголке земли, под прикрытием огромной горы, в ожидании доброй воли моих колдунов.

Почему всякий раз, вот как теперь, когда я прикасаюсь к важнейшему периоду своего существования, я оказываюсь там не всем своим существом? Откуда это ужасное ощущение потери, упущенного выигрыша, несостоявшегося события? Конечно, я увижу, как колдуны будут исполнять свой танец; но какую пользу получу я от этого ритуала? Я их увижу. Мне воздастся за мое долготерпение, которого до сих пор ничто не смогло поколебать. Ничто: ни ужасная дорога, ни путешествие по ней этого тела — разумного, но напрочь рассогласованного, которое надо тащить волоком, чуть ли не убить, чтобы не дать ему взбунтоваться; ни природа с ее внезапными бурями, опутывающая нас сетью гроз; ни эта долгая ночь, пронизанная судорогами, когда я увидел, что молодой индеец во сне с каким-то враждебным исступлением чешет себе как раз те места, которые у меня стиснуты спазмами, и он, человек, познакомившийся со мной только лишь накануне, сказал: «Ах, пусть придет к нему все зло, которое только сможет прийти».