Вадим Розин - Эзотерический мир. Семантика сакрального текста

— Потрогай его, — сказал дон Хуан тихо.

Я автоматически повиновался и погладил пальцем мягкую спинку. Дон Хуан поднес руку ближе к моим глазам, и тогда я заметил нечто, что бросило меня в нервную дрожь. У белки очки и большие зубы.

— Он похож на японца, — сказал я и начал истерически смеяться.

Затем грызун стал расти на ладони дона Хуана, и в то время как мои глаза были еще полны слез от смеха, грызун стал громадным и исчез. Он буквально вышел за границы моего поля зрения. Это произошло так быстро, что застало меня во время раската смеха. Когда я взглянул вновь (или когда я вытер глаза и сфокусировал их должным образом), оказалось, я смотрел на дона Хуана. Он сидел на скамейке, а я стоял перед ним, хотя и не помнил, когда встал.

На мгновение моя нервозность была неудержимой. Дон Хуан спокойно поднялся, заставил меня сесть, зажал мой подбородок между бицепсом и локтем левой руки и ударил меня по макушке костяшками пальцев правой руки. Эффект был подобен удару электрического тока, он моментально меня успокоил».

Различение тоналя и нагваля действительно фундаментально. Тональ — это мы как люди культурно обусловленные, определенные и ограниченные, т. е. несвободные. Нагваль — мы как сама жизнь, природа, дух, творчество, свобода. И Бог, и культура — лишь предметы на острове тоналя, зато творчество, свобода выходят за его границы, сами творят «острова». Различение тоналя и нагваля, в частности, может быть поставлено в связь с идеями Кришнамурти. Из нагваля любые идеологические и религиозные системы, действительно, выглядят, как отрицание свободы и творчества, а культура (т. е. остров тоналя) — как ограничение, обусловленность жизни. Настаивая на свободе и творчестве, Кришнамурти говорит (на языке дона Хуана) о нагвале. Реальность Кришнамурти — это и есть нагваль. Но как часто и естественно (подобно дыханию) реальность приходит к Кришнамурти, и как труден и долог был для Карлоса Кастанеды путь к нагвалю!

Введя различение тоналя и нагваля, Карлос Кастанеда (точнее, дон Хуан) получает возможность еще одним способом задать цель учения. Это цель состоит не только в приобретении эзотерического знания и остановке мира, но и «в прорыве в нагваль». Учение в этом смысле есть подготовка тоналя (он должен быть очищен от всего) с тем, чтобы вступил в свои права нагваль (другие реальности, творчество, более широкий мир). «Остров тоналя, — говорит дон Хуан, — должен быть чисто выметен и содержаться чистым. Это единственный выбор, который есть у воина. Чистый остров не оказывает сопротивления. Вроде как на нем и не было ничего». Как здесь не вспомнить требование Кришнамурти — полностью освободиться от культурной обусловленности (чисто вымести остров тоналя).

Однако все-таки какая реальность скрывается в нагвале? Если нагваль — чистая свобода, чистое творчество, полное отсутствие культурной обусловленности, то, следовательно, там все и ничего, в нем, как в Нирване, исчезают все различения и прежде всего личность, «Я» человека. Но послушаем сначала собственные впечатления от нагваля Карлоса Кастанеды.

«Дон Хуан и дон Хенаро подошли ко мне, опустились на корточки и начали шептать мне в уши. Каждый из них говорил разное, однако я без затруднения следовал их командам. Казалось, я был растеплен в тог же момент, когда они сказали свои первые слова. Я чувствовал, что они делают со мной то же самое, что они делали с Паблито. Дон Хенаро раскрутил меня, а затем у меня на какой-то момент было совершенно осознанное ощущение вращения или парения. Затем я несся сквозь воздух, падая вниз на землю с огромной скоростью. Падая, я чувствовал, что моя одежда срывается с меня, затем мое мясо слетало с меня и, наконец, осталась моя голова. У меня было очень ясное ощущение, что мое тело расчленилось. Я потерял свой чрезмерный вес, и таким образом мое падение потеряло свою инерцию, а моя скорость уменьшилась. Мое снижение не было больше пикированием. Я начал двигаться взад-вперед, как листик, затем моя голова лишилась своего веса, и все, что осталось от «меня», был квадратный сантиметр тонкого галькоподобного осадка. Все мое чувство было сконцентрировано здесь. Затем неприятный осадок, казалось, взорвался, и я разлетелся на тысячи кусочков, которые осознавал как один. Я был самим осознанием. Затем какая-то часть моего осознания начала собираться. Она росла, увеличивалась, стала локализованной, и мало-помалу я обрел чувство границ сознания. И внезапно гот «я», с которым я был знаком, превратился в захватывающий вид всех вообразимых комбинаций «прекрасных видов». Это было как если бы я смотрел на тысячи картин мира, людей и вещей…».

Не менее показателен и другой опыт с повторением предыдущего воздействия:

«У меня опять было ощущение, что меня раскрутили и бросили. Я ощутил падение, вращение на огромной скорости. Затем я взорвался, распался. Что-то во мне поддалось и освободило что-то такое, что я всю свою жизнь держал замкнутым. Я полностью осознавал тогда, что затронут мой секретный резервуар и что он неудержимо хлынул наружу. Больше не существовало сладкого единства, которое я называл «Я». Не было ничего, и тем не менее это ничто было наполнено. Это не была темнота или свет. Это не был холод или жара. Это не было приятное или неприятное. Не то чтобы я двигался или парил, или был неподвижен. И не был я также единицей, самим собой, которым я привык быть. Я был миллиардами частиц, которые все были мной; колонии разделенных единиц, которые имели особую связь одна с другой и могли объединиться, чтобы неизбежно сформировать единое сознание, мое человеческое осознание. Не то чтобы я «знал» без тени сомнений (потому что мне нечем было «знать»), но все мое единое осознание «знало», что «Я» и «Меня» знакомого мира было конгломератом раздельных и независимых ощущений, которые имели неразрывную связь друг с другом. Неразрывная связь моих бесчисленных осознаний была моей жизненной силой.

Крупинки осознания были рассеяны, каждая из них осознавала себя, и ни одна не была более важной, чем другая. Затем что-то согнало их, они стали объединяться и оказались в районе, где все они должны были соединиться в одно облако, в «Меня», которого я знал. Когда «Я», «Я сам» оказывался таким, то я мог быть свидетелем сцен деятельности нашего мира, или сцен, которые относились к другим мирам и которые, я считаю, были чистым воображением, или сцен, относящихся к «чистому мышлению», то есть я видел интеллектуальные системы или идеи, стянутые вместе, как словесные выражения. В некоторых сценах я от души разговаривал сам с собой. После каждой из этих связных картин «Я» опять распадалось в ничто».

Дон Хуан комментирует путешествие своего ученика следующим образом.