Олег Радзинский - Суринам

Конкин стоял к нему спиной, и другие не обратили на Илью внимания: он был никто и не мог им ничем угрожать. Они громко матерились между собой и о чём-то незлобно смеялись. Илья подошёл к Конкину сзади и позвал:

— Юр.

Конкин обернулся, и Илье показалось, что он чуть дёрнулся от неожиданности. Илья подождал, пока тот полностью развернётся: он был нужен ему в фас. Он вдохнул и на выдохе ударил Конкина правым кулаком в лицо.

Их никто не разнимал. Они дрались молча, окружённые курящей шпаной, которая тоже молчала.

Конкин победил: он сбил Илью с ног и, сев на него, долго бил по лицу, пока Илья старался ловить его руки. Потом прозвенел звонок, и Конкин его отпустил. Они оба бежали в класс, с разбитыми лицами, и Конкин, задыхаясь от злости, подвывал сзади:

— Рубашку, падла, рубашку порвал. Меня мать за эту рубашку убьёт, сука. Измордую после уроков, блядь. Пиздец тебе, Кессаль.

Он оказался человек слова.

Так продолжалось неделю: Илья находил Конкина утром около школы и успевал ударить несколько раз. Конкин был сильнее и дрался лучше. Он обычно побеждал в утренней драке, но с небольшим перевесом, и всё чаще Илье удавалось разбить ему нос или сильно ударить в челюсть. После уроков Конкин ждал Илью за гаражами с кем-то из своих, и они били его, сколько могли. Следующим утром Илья снова ловил Конкина, чтобы успеть ударить в лицо. Про деньги Конкин больше не заикался; он ничего не хотел от Ильи, только чтобы тот отстал.

На вторую неделю он начал от Ильи прятаться.

С тех пор Илья знал: бежать нельзя.

Но сейчас, в доме у синей горы на Коппенаме Ривер, Илья хотел бежать. Как тогда, в пятом классе, он вдруг перешёл в другой, новый мир, где уже не толкали, а били в лицо. Здесь жили по другим законам и нужны были другие ответы. И рядом с ним больше не было никого, кто бы мог поставить ему удар.

Первый раз за много лет он хотел назад, в детство, и чтобы рядом был папа Мара. Илья даже оглядел комнату, словно ожидая его найти.

Ни тюремная жизнь, ни эмиграция не подготовили Илью к тому, что происходило вокруг: всё, что казалось устойчивым, незыблемым, понятным, повернулось обратной стороной, и надо было заново учиться бить и быть битым в лицо.

И не бежать.

Адри смотрела на него ровным взглядом — без улыбки, приветливо, как на знакомого, но не больше.

Доктор Алонсо уже был в дверях, когда понял, что все остались на местах и не спешат идти ужинать. Кассовский держал Дилли за руку; другой рукой он обнимал Адри за плечи.

Илья вдруг осознал, что он единственный в комнате продолжает сидеть. Он встал.

— Пойдёмте. — Доктор Алонсо кивнул в сторону двери. — Ужин готов.

Он повернулся, чтобы идти.

— Спасибо. — Илье ещё казалось, что сейчас они рассмеются и всё это окажется неправдой. — Я не голоден. Я не хочу.

Никто не смеялся. Доктор Алонсо посмотрел на Кассовского, потом на Адри. Он не понимал, почему кто-то может не хотеть ужинать.

— Я думаю, — сказал Кассовский, — будет лучше, если мы пойдём в столовую и оставим Илью и Адри одних. Может быть, позже Илья проголодается и присоединится к нам. — У него была манера чуть кивать в сторону того, чьё имя он называл.

Доктор Алонсо сказал Дилли что-то на аравак, и та запрыгала к двери на правой ноге, высоко поджимая левую, словно странная одноногая птица. Дилли старалась соразмерять прыжки с шагами взрослых.

Они остались одни.

Адри продолжала глядеть на Илью; она не чувствовала себя смущённой. Илья решил не начинать разговор сам: он хотел, чтобы начала объясняться и оправдываться она. Но Адри стояла невдалеке от него, рядом с большой жёлтой лампой и молчала. Илье хотелось её обнять и чтобы всё закончилось. Он хотел проснуться.

Далеко внутри дома запела женщина. У неё был высокий, но какой-то глухой голос, и песня, со странным ритмом — не европейская песня, — облетела дом и вернулась к той, что пела. Илья не мог разобрать слова: они были как вода, как река за окном. Илье казалось, что он знает этот голос, но не мог понять откуда. Он поморщился.

— Ома, — сказала Адри. Она всегда догадывалась, о чём он думает. Хотя бы это осталось неизменным.

— Ома? — Илья удивился: после рассказа Кассовского Ома стала для него чем-то вроде литературного персонажа, и он забыл, что есть реальная, живая Ома. И что она может петь здесь, в доме, где разрушился его мир.

— Ома? — повторил Илья. — Если Кассовский твой отец, то Ома должна быть твоей мамой. А ты той самой маленькой девочкой, которая погибла при пожаре. Это ты? — Он решил быть саркастичным. — Ты страдаешь аутизмом? И ты погибла много лет назад?

Адри не улыбалась. Она продолжала ровно смотреть на Илью, как если бы он ничего не сказал. Затем Адри вздохнула:

— Нет, Илуша, погибла Алиса. Ей было пять лет, и она сгорела в доме да Кошта на Рузевелткаде. Там до сих пор пустое место, хотя прошло почти тридцать лет. Там никто не хочет селиться, потому что в Парамарибо верят, что Алиса заколдовала сад и до сих пор там живёт. Любой в городе тебе скажет, что знает кого-то, кто хоть раз проходил вечером мимо и видел маленькую голую девочку с горящими спичками в руках. Она чиркает ими о пустой коробок и смеется.

Она замолчала. Илья не знал, что сказать. Он хотел её поцеловать. Он хотел быть вместе.

— Почему тогда ты зовёшь его «папа»? — спросил Илья. На самом деле ему было всё равно.

Адри кивнула:

— Мы, младшие, все его так зовём.

— Кто «младшие»? — не понял Илья. Он не мог понять, о чём она говорит. Какие-то младшие.

Адри села в кресло, где раньше сидел Кассовский. Она молчала, и Илья понял, что она ждёт, чтобы он тоже сел. Он сел. Он был ей благодарен, что она не села на низкую скамейку, где до этого сидел её муж.

— Мы — младшие kinderen van De Brug, — сказала Адри. — Дети De Brug.

Она посмотрела на Илью. Она ожидала, что он будет задавать вопросы. Илья не стал: он помнил про De Brug. Он просто решил уточнить.

— Ты тоже из этого приюта? «Мост Надежды»?

Адри засмеялась. Илья любил её смех и любил её. Он никого никогда не любил — ни одну женщину. Он был влюблён пару раз в жизни, но то было другое: тяжкое, как болезнь, как горячая лихорадка, когда ты не в состоянии совладать с вирусом внутри. С Адри всё было не так: он был здоров и просто любил её, не зная, как про это сказать.

— Мы все оттуда. — Адри сидела в своей обычной позе — глубоко в кресле, с поджатыми длинными голыми ногами. — Все, кого ты знаешь как Рутгелтов. И многие другие. Мы все дети De Brug.

Песня вдруг остановилась на полутоне, и её незаконченность повисла в тишине дома, как сломанная ветка. Было неправильно так прекратить петь. Было много всего неправильного вокруг.

— Мы — Кэролайн, Руди, и я, — продолжала Адри, — мы — младшие. Эдгар и Микка были в самой первой группе детей, когда папа открыл De Brug. Алонсо принесли чуть позже, во второй год. Он был такой слабый, что не мог сам ходить. Ома не верила, что он выживет. Он не мог сам есть, и его кормили через резиновую трубку. — Она улыбнулась. — Я тогда даже ещё не родилась.