Валерий Докучаев - Власть Рода. Родовые программы и жизненные сценарии

Светлая дорога в будущее, которую строит консультант, становится реальной и привлекательной. Волонтёр вдруг, в доли секунды, вспышкой цельно увидит источники формирования проблемы и пути выхода из неё. Это состояние настолько своеобразно, что в психологии ему дали особое название: инсайт – внутренний свет. Человек в этом состоянии готов прыгать, кричать, носить на руках весь зал. Он немедленно рвётся всё разрешить и стать навсегда счастливым.

Люди в зале потрясены выводами ведущего и реакцией волонтёра. Они сидят какое-то мгновение в полной тишине. Потом начинает твориться невообразимое: одни плачут, другие бурно хлопают в ладоши, третьи смеются, четвёртые срываются с мест и бегут пожать руки – кто волонтёру, кто ведущему.

Причина такой бурной реакции проста. Людям в зале только казалось, что они бесстрастные зрители. На самом деле каждый из них сам перед собой сидел на горячем стуле.

Он лихорадочно разбирал свою собственную жизнь на составные части. Он заново переосмысливал. Он по-новому жил эти мгновения. Он вдруг увидел себя совсем в другом масштабе времени и пространства. Он почувствовал в себе силу своего Рода, благодаря которой суетные задачи будней показались легко разрешимыми.

На сцену вышла женщина. Речь её не блистала ни голосом, ни правильностью языка. Худенькая, в тёмном брючном костюме. Русые волосы скручены в бесформенный комок, который был каким-то образом прикреплён к голове и казался вообще инородным телом. Хотя туфли выглядели изящно и были подобраны со вкусом.

Если внимательно присмотреться к ней, она была женщиной в полном смысле этого слова, но на эту женщину будто надет был невидимый скафандр какой-то беды. Беда сковала её и превратила в робкого, перепуганного человека, который, казалось, никогда не слышал о том, что можно жить, широко расправив плечи. Она вышла робко, передвигаясь как-то одним боком вперёд, не зная, куда себя определить на сцене, хотя кресло для неё было поставлено.

В зале возникло лёгкое внутреннее напряжение, которое можно было интерпретировать не высказанным пока ещё вслух вопросом: «А нам это надо, слушать её во время отпуска?» Но уже заявка проблемы, которую она хотела разобрать с помощью консультанта, насторожила зал и привлекла внимание.

После знакомства на вопрос ведущего: «И какую же мы с вами будем решать задачу?» – она ответила быстро, чётко, не раздумывая, жёстко: «О смерти». Видимо, сформулирована проблема была задолго до встречи в этом зале. Она уверенно заявила её одной фразой с какой-то беспощадной силой обречённости – о смерти!

Шёл дождь – холодный, осенний, с ветерком. Иногда он превращался в летний, отвесный ливень, с той лишь разницей, что в нём ощущалось дыхание льда, который суют тебе за шиворот.

Вода у солдата хлюпала не только в ботинках. Ремень мокрого автомата врезался в плечо и не добавлял тепла. В промозглой луже сумеречного холода, казалось, плавали и его мысли. Собственно, не мысли, а какие-то обломки мыслей нагромождались друг на друга: «…дёрнуть за крючок, и всё… А там… наплевать, что там. Главное, не так, как сейчас. И этот ангар, тёмный и страшный, с покатыми, мокрыми боками. Какой он, к чёрту, военный объект? Ходить, караулить… что тут караулить – всякий хлам, он лежит и лежит. Ему наплевать, что человек бегает вокруг него промокший, холодный, голодный, злой и играет в службу. Дёрнуть за крючок, и всё – нет никакой службы».

А там, в караулке, дембеля Бич и Бугай доедают посылку Васьки. Мамаша – наивная дура деревенская – нацарапала на пакетике с носками: «Осень, Васенька, холодная будет, носочки тёплые надевай – ножки береги. Варенье любимое твоё так упаковала, что оно дойдёт в сохранности. Ты ребят всех угости, хоть какая-то будет у вас радость…»

Большая радость. Ваське досталось из посылки только ящик выбросить. Остальное дембеля сожрали, ещё и над запиской поиздевались. Дёрнуть за крючок, и всё – нет никаких дембелей. Бугай в караулке целыми днями спит в Васькиных носочках.

А я тут с Васькой по полсуток в наряде – слово-то какое дурацкое придумали для этой беготни вокруг ангара…

Далеко за полночь зашлёпало по лужам. Вскинуть автомат замёрзшие руки были не в состоянии. Шлепки приблизились, и Васькин шёпот снял накативший страх:

– Живой?.. Топай в караулку , погреешься, пока эти спят… я тебе там сухарей намочил в кипятке.

Много ли надо человеку для счастья. Войти в тёплую, сухую караулку. Выпить горячей воды с сухарями. Вылезти из этого мокрого наряда. Пока храпят дембеля, поспать. Или, как шутят солдатики-первогодки, они же – молодые , они же – нырки: «Увидеть дом и умереть!»

Мечты, мечты… Бугай стоял на пороге караулки в исподнем и мочился на дорожку. Он, разинув рот, в зевоте презрительно глядел на солдатика. Тот с трудом тащил на себе своё мокрое обмундирование после полусуточного голодного стояния у особого военного объекта. Непреодолимое желание шлёпнуть этого мокрого, жалкого солдатика – нырка , как таракана, накатило на Бугая. Он, не сдвигаясь с места, направил струю на солдатика и заорал: «Как стоишь, нырок, перед дембелем?»

Неизвестно, от сердца ли, от ног ли, но откуда-то изнутри мощная горячая волна обиды кинула солдатика в жар животной ненависти. Он как на зачёте в учебке вскинул автомат и с упоением дёрнул за крючок. Раскатистый грохот рванул ночь. Автомат затрясся в руках. Неправдоподобно звериный крик Бугая. Он кинулся на солдатика, успев придавить его своей стокилограммовой тушей… И тишина… Лишь дождь – свидетель бесстрастный – продолжал лить слёзы на участников человеческой трагедии.

Стало солдатику тепло под Бугаём. Он на какое-то мгновение даже уснул или потерял сознание. Очнувшись, солдатик с трудом выполз из-под тяжёлого тела и начал вытаскивать свой автомат. Он беспомощно толкал Бугая, пытаясь спихнуть его с автомата. Он тужился и не знал, что предпринять.

Да и не было необходимости в его потугах. Дверь караулки распахнулась, и из дверного проёма вылетел Бич с автоматом. Увидев лежащего голого Бугая, он не раздумывая даванул на спусковой крючок автомата. Снова полыхнуло и загрохотало пламя в ночи. Солдатик безвольно осел и затих. А Бич всё вбивал и вбивал пули в этот жалкий, холодный, безжизненно мокрый комок в каком-то упоении невыстраданной мести.

Потом он перескочил через тела и бросился на пост к ангару, но там резанул крик часового: «Стой, буду стрелять!»

«Ах… твою… нырка, мать!..» – завопил Бич и снова даванул на спуск. Часовой оказался проворнее. Он как на учебном плацу выполнил устав. Тело Бича поползло в судорогах по холодной луже куда-то в грязь, в жёлтую траву, но ему уже было всё равно – куда, зачем и почему… Часовой всё стрелял и стрелял, пока не щёлкнул патронник пустым звуком кончившихся патронов…