Луис Ривера - Matador

Одно слово может разрушить храм мечты. И вовсе не потому, что его фундамент оказался недостаточно прочным. И не потому, что мастер плохо приготовил раствор, скрепляющий камни… Одно слово едва заметно пошатнуло веру. И она постепенно, камень за камнем, обрушила храм, чтобы не видеть в нем отражения своей небезупречности. Так бывает. Для страсти гибельны любые сомнения. День за днем, год за годом они выхолащивают ее. Превращают в пустую маску из папье-маше, которую человек носит не столько по привычке, сколько из-за желания «сохранить лицо», придать прожитым годам хоть какой-то смысл. Хотя бы для самого себя…

Когда —бывший матадор скрылся среди деревьев, Рафи едва не побежал за ним. уходил его друг, первый за все годы, проведенные в доме дяди. Уходил его учитель, подаривший… Нет, не подаривший надежду, но позволивший ей зародиться. Уходила его мечта… Мальчик рванулся было вперед, но, пробежав несколько шагов, остановился.

И опять неизвестно, что было бы, догони он матадора Может быть тот, поддавшись зову сердца, а не голосу разума, изменил бы свое решение. И взял бы мальчика с собой в свое путешествие без цели, без направления, без надежды и без конца. Взял не для того, чтобы заботиться о нем, и не для того, чтобы учить своему ремеслу, а лишь затем, чтобы придать своему существованию смысл, которого его лишил рог быка однажды жарким летним днем…

А может быть, и не стали бы они попутчиками. Но нашлись бы у матадора, да и у мальчика нужные слова, которые смогли бы оставить в их сердцах покой и светлую надежду, а не горечь недосказанности.

Но Рафи замер на краю поляны, комкая в руках рубаху-мулету. Замер, не в силах сделать ни шагу. Один раз мелькнула среди деревьев стройная фигуpa бывшего матадора. И в этот миг мальчик почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Словно лопнула туго натянутая струна. В груди вдруг стало горячо-горячо. Но это длилось всего несколько мгновений. А потом на смену жару пришла леденящая пустота…

Рафи медленно опустился на землю и прислонился голой спиной к шершавому стволу дерева. Послеполуденное солнце просвечивало сквозь листву. Пятнышко света упало на смуглую руку мальчика. Он сидел и бездумно следил за тем, как оно, постепенно меняя очертания, лениво переползает с руки на потрепанные штаны, а оттуда — на сочную траву.

Разошлись два пути. Соединись они, слейся воедино, как сливаются многочисленные ручейки в полноводную реку, — и, может быть, жизни тех, кто идет по ним, изменились бы до неузнаваемости. Но две одинокие линии пересеклись в одной крошечной точке по прихоти неведомых и непостижимых сил и разошлись в разные стороны, так и не изменив ни своего направления, ни своей сути.

Теперь они с каждой минутой расходились все дальше и дальше в стороны. Неуклонно и неудержимо, как лавина, бегущая с гор. И Рафи каждой клеточкой своего худого смуглого тела чувствовал это отдаление. Но ничего не мог с ним поделать.

Что мешало ему догнать друга? Не гордость, хотя и она тоже заставила его остановиться. Пускай он и был простым деревенским мальчишкой, но упрашивать кого-либо считал делом недостойным. Из-за чего частенько оказывался голоден или даже бит. Но все же не гордость остановила его. Было что-то более важное — непреодолимое и не объяснимое до конца чувство собственной ненужности там. Что-то подсказывало мальчику: какие бы слова он ни нашел, как бы ни умолял, ему придется идти своей дорогой. Ему нет места рядом с матадором. Верным было это чувство или нет, Рафи, разумеется, не знал. Но он подчинился ему. Подчинился беспрекословно и обреченно, как подчиняется самоубийственному приказу командира смертельно уставший на поле боя солдат. Я сделаю так, а там будь что будет…

Мальчик долго сидел на краю поляны. Лишь когда под сенью деревьев начали сгущаться сумерки и со стороны реки потянуло прохладой, он поднялся, натянул рубаху и поплелся домой. Он не знал, что будет делать дальше. Думать об этом не хотелось. Разочарование было слишком сильным. Оно повергло его в оцепенение, похоронив под собой и мысли, и вопросы, и надежды.

Даже когда разъяренный дядя набросился на него, потрясая кулаками, мальчик остался безучастным. Что мог ему сделать дядя? Избить? Лишить ужина? Но ведь это ничто по сравнению с тем, что он пережил сегодня в роще. Поэтому он не сказал, ни слова в свое оправдание, молча перенес короткую, но жестокую расправу и, так же отрешенно глядя перед собой, отправился спать в свой сарайчик.

Он долго ворочался на жесткой подстилке, пытаясь уснуть. Но сон не шел. Мальчик лежал, ощущая сосущую пустоту внутри. Такого острого чувства одиночества и бессмысленности своего пребывания на этом свете он не чувствовал, даже когда умерла его мать. Далее когда некогда добрые родственники вдруг стали с ним обращаться как с домашней скотиной, а то и хуже — ту все-таки не били и не издевались над ней без всякого повода, лишь для того, чтобы потешиться.

Нет, он не заплакал. На слезы не было сил. Его словно выжали, как виноделы выжимают виноград, когда приходит сезон. Мальчика по имени Рафи больше не существовало. Осталась лишь пустая оболочка, которая могла двигаться и воспринимать окружающий мир, но не способная почувствовать ничего, кроме собственной пустоты. Если, конечно, пустота может ощущать саму себя…

Разумеется, сам Рафи не мог так думать. Подобные размышления не по зубам двенадцатилетнему деревенскому мальчишке. Он просто лежал, глядя в темноту и слушая звуки, которые доносились из находящегося за стеной хлева. Тяжелые шумные вздохи скотины, шуршание сена, мышиную возню, какие-то постукивания и шорохи, которые он не мог определить… Он уловил запахи навоза, прелой соломы, овечьей шерсти, сонной реки и дремлющих луговых цветов. Рафи с удивлением обнаружил, как много запахов и звуков его окружает. Вернее, окружало всегда, просто он никогда не обращал на это внимания. Он был слишком занят своими мыслями и мечтами. Он чувствовал лишь запах блестевшей от крови бычьей шкуры. Он слышал только рев толпы, приветствовавшей его estocada [11].

Это был его мир. Мир, который жил по тем законам, которые придумал сам Рафи. Мир, который принадлежал ему одному. Мир, в который он вплывал, врывался, прокрадывался, едва заходило солнце. Этого мира было вполне достаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливым. Реальность же лежала где-то за пределами его осознания.

И вот сегодня, когда тот невообразимо далекий вымышленный мир оказался закрыт для него, мальчик едва ли не впервые столкнулся лицом к лицу с миром настоящим. Он впитывал в себя запахи и звуки ночи, как губка, стараясь не пропустить ни одной составляющей этого кусочка бытия и ежеминутно открывая для себя что-то той.