СТАРЕЦ ИОСИФ. ВЫРАЖЕНИЕ МОНАШЕСКОГО ОПЫТА

Пещеры всего Афона принимали меня как посетителя; шаг за шагом, как олени, которые ищут влагу вод, чтобы утолить свою жажду, я стремился найти духовника, который научил бы меня небесному созерцанию и деланию.

Наконец после двух лет многотрудного поиска и купели слез я решил остановиться у одного простого, доброго и незлобивого старчика вместе с одним братом. И старец дал мне благословение подвизаться, сколько я могу, и исповедоваться у духовника, который мне понравится.

Итак, я жил в совершенном послушании.

А прежде чем я поселился у старца, у меня был такой обычай: каждый день пополудни в пустыне, где живут только звери, я садился и два–три часа безутешно плакал, пока земля не превращалась в грязь от слез, и устами читал молитву Иисусову. Я не знал, как читать ее умом, но просил нашу Пресвятую и Господа дать мне благодать умно читать молитву, как пишут в Добротолюбии святые. Ибо, читая его, понимал, что есть нечто, чего я не имел.

И однажды у меня случилось много искушений. И весь тот день я взывал с величайшей болью. И наконец вечером, на заходе солнца, успокоился, голодный, изнуренный от слез. Я смотрел на церковь Преображения на вершине и просил Господа, обессиленный и огорченный. И мне показалось, что оттуда пришло стремительное дуновение. И душа моя наполнилась несказанным благоуханием. И мое сердце сразу начало, как часы, умно читать молитву. Итак, я поднялся, полный благодати и беспредельной радости, и вошел в пещеру. И, склонив свой подбородок к груди, начал умно читать молитву.

И только я произнес несколько раз молитву, как сразу был восхищен в созерцание. И хотя находился внутри пещеры и дверь ее была затворена, оказался снаружи, на небе, в некоем чудесном месте, с величайшим миром и тишиной в душе. Совершенное успокоение. Я думал об одном: «Боже мой, пусть я не вернусь более в мир, в прискорбную жизнь, а останусь здесь». Затем, когда Господь меня успокоил, насколько это было Ему угодно, я снова пришел в себя и оказался в пещере.

С тех пор молитва не прекращает умно звучать внутри меня.

Когда я пришел после этого к старцу, то начал великие подвиги, всегда по его благословению.

И однажды ночью, когда я молился, снова пришел в созерцание, и мой ум был восхищен на некое поле. И там были монахи, по порядку, шеренгами выстроившиеся для битвы. И один высокий полководец приблизился ко мне и сказал: «Хочешь, — говорит он мне, — воевать в первом ряду?» А я ему ответил, что весьма желаю один биться с черными эфиопами, которые стояли перед нами, рыча и испуская огонь, как дикие собаки, так что один их вид вызывал страх. Но у меня не было страха, потому что во мне была такая ярость, что я готов был разорвать их своими зубами. Правда, я, и будучи мирянином, имел такую мужественную душу. И тогда полководец взял меня из рядов, где было множество отцов. И когда мы прошли три или четыре ряда по чину, он поставил меня в первый ряд, где был еще один или два перед лицом диких бесов. Они готовы были броситься на нас, а я дышал против них огнем и яростью. И там он меня оставил, сказав: «Если кто‑то желает мужественно воевать с ними, я ему не препятствую, а помогаю».

И снова я пришел в себя. И размышлял: «Какая же это будет война?»

И с тех пор начались ожесточенные брани, которые не давали мне покоя ни днем, ни ночью. Жестокие брани! Ни часу покоя. И я тоже — на них с яростью.

По шесть часов сидя на молитве, я не разрешал уму выйти из сердца. По телу моему пот бежал ручьями. Палкой — нещадно! Боль и слезы. Строжайший пост и бдение всю ночь. И наконец я свалился.

Все восемь лет каждая ночь — мученичество. Бесы убегали и кричали: «Сжег нас! Сжег нас!» Одной ночью их слышал и живший рядом со мной, удивившийся, кто были кричавшие.

И, однако, в последний день, в который Христос должен был их прогнать, я уже думал, отчаявшись, что, поскольку мое тело сделалось совсем мертвым, а страсти действуют, как при полном здравии, то бесы — победители. Конечно, это они меня сожгли и победили, а не я. Наконец, когда я сидел, как мертвый, огорченный, отчаявшийся, чувствую, что открылась дверь и кто‑то вошел, но не повернулся, чтобы посмотреть, а читал молитву. И вдруг чувствую, что кто‑то снизу возбуждает у меня сладострастие. Поворачиваюсь и вижу беса: как есть, шелудивого, покрытая струпьями голова воняет! И я бросился, как зверь, чтоб его схватить. Схватил — а у него щетина, как у свиньи, — и он исчез. Моему осязанию он оставил ощущение своей щетины, а обонянию — зловоние. И наконец, с этого мгновения брань прекратилась и все успокоилось. И пришел мир в душу. И совершенное избавление от нечистых плотских страстей.

В конце той ночи я опять пришел в исступление. И вижу пространное место, разделяемое морем. И по всему этому пространству были везде расставлены сети. И замаскированы, чтобы их не было видно. А я был очень высоко и видел все, как в театре. И через это место должны были пройти все монахи. А в море был змей — страшный бес, глаза которого испускали пламя. Разъяренный. И он высовывал свою голову и смотрел, попадаются ли они в сети. А монахи, проходя без страха и внимания, попадались иной за горло, иной за поясницу, иной за ногу, иной за руку. И, видя это, бес смеялся, радуясь и веселясь. А я очень печалился и плакал. «Ах! — говорил я. — Лукавый змей! Что ты с нами делаешь и как ты нас прельщаешь!» И снова пришел в себя и оказался в своей келлийке.

Устав мой был есть один раз в день немного: в меру хлеб и что‑нибудь еще. И на Пасху и на масленицу у нас было одно блюдо. Один раз.

И в течение всего года — всю ночь бдение.

Устав этот мы с отцом Арсением приняли от одного трезвенного и святого старца, отца Даниила. Тогда было много и других святых. Он был один из них. И священник, и превосходный безмолвник. На литургию не допускал никого. Длилась его литургия три с половиной или четыре часа. От слез он не мог произносить возгласы. Земля превращалась в грязь. Поэтому он и служил так долго. Он был священнослужителем пятьдесят с лишним лет. Ни на один день не помышлял оставить божественную литургию. А во время Великого поста во все дни совершал преждеосвященные. И в конце без болезни преставился.

А другой был русский. У него день и ночь были непрестанные слезы. Весь парящий и полный созерцания, он превзошел и многих прежних святых. Он говорил: «Когда человек видит Бога, ничего не может Ему сказать, только плачет от радости». Был у него и дар прозорливости, ибо он знал приходящих.

Итак, устав мы взяли у первого. Он не принимал никого, как мы сказали; но так как я был очень настойчив в поисках, желая научиться, или и по устроению Бога, Которого я горячо просил, он уступил и принимал меня. И каждый раз говорил мне несколько полных благодати слов. И я шагал всю ночь, чтобы прийти туда одному, увидеть оное, поистине божественное зрелище и услышать одно–два словечка.