Архимандрит Софроний (Сахаров) - Старец Силуан Афонский

Дух Святый, всегда реально пребывающий в Церкви, терпеливо и кротко ищет и ждет всякую душу, но сам человек не дает Ему свободы действовать в себе, и потому остается вне Света и познания тайн духовной жизни.

Частое явление, что человек после некоторого опыта благодати, не возрастает в ней, но теряет ее; и религиозная жизнь его сосредоточивается в мозгу, как отвлеченное понимание. Пребывая в этом состоянии, он нередко мнит себя обладателем духовного ведения, не разумея, что подобное отвлеченное понимание, хотя бы и предваренное испытанием некоторой благодати, есть своеобразное извращение слова Божия, и Священное Писание, по существу, остается для него «книгой, запечатанной седмью печатями» (Откр. 5, 1).

Священное Писание есть слово, которое «изрекали Святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2 Петр. 1, 21). Но изречения Святых не являются чем-то совершенно независимым от умственного уровня и духовного состояния тех, к кому они обращались; нет, они были живым словом к живым конкретным людям, и потому неизбежно ошибочным будет научное (историческое, археологическое, филологическое и подобное) истолкование Писания.

Во всем Священном Писании сокрыта определенная последняя цель, но к этой всегда единственной и неизменной цели Святые Пророки, Апостолы и другие Учителя Церкви вели живых, окружавших их людей, приспособляясь к их уровню и пониманию.

Особенно яркий в этом отношении пример — Апостол Павел, который, конечно, никогда не отступал от своего единого боговедения и боговидения, и который, однако, «для всех был всем, чтобы спасти...» (1 Кор. 9, 19—22). Иными словами, Павел со всеми говорил по-разному; и если подойти к его посланиям только с научным анализом, то сущность его «богословской системы» неизбежно останется невыясненной.

Старец весьма почитал богословскую науку и представителей ее, но положительную роль и заслуги научного богословия он относил исключительно к историческим условиям жизни Церкви, и никак не к подлинной вечной жизни Духа.

В человеческом слове есть некоторая неизбежная текучесть, неопределимость. И это свойство его остается даже в Священном Писании, и потому лишь в ограниченных пределах возможно выражение божественной истины человеческим словом. Этим не низводится на степень простой человеческой относительности Слово Божие. Нет. Мысль Старца в том, что постижение Слова Божия лежит на путях исполнения заповедей Христа, а не на путях научного исследования. Так учил и Сам Господь:

«И дивились иудеи, говоря: как Он знает Писания, не учившись? Иисус отвечая им, сказал: Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю» (Иоан. 7, 15—17). Господь все Священное Писание свел к короткому слову: — любите Бога и ближнего (Мф. 22, 40). Но Христово слово — любовь — во все века останется тайною для всех филологов. Слово это есть имя Самого Бога, и его подлинный смысл открывается не иначе, как только действием Самого же Бога 27 27 Автор (иер. Софроний) упускает из виду или же не усвоил вполне следующих положений: 1. Каждый человек находится в состоянии падения, при котором Слово Божие может быть понято очень ограниченно. 2. По мере роста внутреннего, «нового» человека, открывается и более глубокий скрытый смысл Писания. И как духовному росту человека поставлен идеал: «Будьте совершенны, яко же Отец ваш небесный совершен есть»,— так и понимание Слова Божия беспредельно углубляется. «Мы имеем ум Христов»,— говорит Апостол Павел, «подобны мне бывайте, якоже аз Христу» и под. При росте духовном открываются такие тайны через Слово Божие и через внутреннее озарение («помазание», по ап. Иоанну; «звезда утренняя», по ап. Петру; «Дух Св. научит вас всему»), о которых ветхий человек не может ничего знать. Поэтому богословы академические, не пришедшие от ветхости своей в состояние обновления, пробавляются «молоком» (Евр. 5, 13) Слова Божия, переливая его в разные формы. Потому и протестанты никогда не войдут в глубину познания Слова Божия, что толкуют его своим падшим разумом. Обновляется же христианин (и только христианин) исполнением заповедей Божиих, всех заповедей (а не по выбору), и покаянием, постоянным, глубоким, приводящим к смирению. .

СТАРЕЦ чаще всего именовал Бога именем — Господь. Иногда под этим именем он разумел Святую Троицу, иногда Бога-Отца, иногда Бога-Сына, и очень редко Духа Святого, Имя Которого он призывал весьма часто, и там, где, казалось бы, возможно было употребить местоимение, он снова и снова повторял полностью имя Духа Святого. Несомненно, он делал это потому, что имя Духа Святого, как и имя — Господь и другие имена Божии, неизменно вызывали в его душе живой отклик, чувство радости и любви.

Это явление, т. е. радость и чувство света и любви в сердце при призывании Бога, было причиною долгих богословских споров о природе Имени Божия. Начавшись на Афоне в связи с книгой кавказского пустынника схимонаха Илариона — «На горах Кавказа», споры эти перекинулись затем в Россию и в годы 1912—1916 глубоко захватили русскую богословскую мысль и Церковную Иерархию, приведя в догматическом отношении к вполне удачным результатам.

Споры об Имени Божием совпали с тем периодом духовной жизни Старца, когда он пребывал в усиленной борьбе со всяким проявлением в нем страстей тщеславия и гордости, как главных причин его тяжелых страданий. Нося в сердце своем сладчайшее Имя Христа постоянно, так как молитва Иисусова никогда не прекращала в нем своего действия, он, однако, удалялся от всякого спора о природе этого Имени. Он знал, что чрез молитву Иисусову приходит в сердце благодать Святого Духа, что призывание Божественного Имени Иисуса освящает всего человека, попаляя в нем страсти, но от догматической интерпретации переживаемого им опыта он уклонялся, боясь «ошибиться в мысленном рассуждении». Таких ошибок было сделано не мало и той, и другой стороной, прежде чем было найдено правильное догматическое понимание.

Споры приняли весьма неблагообразный и бурный характер, и это печалило душу Старца, который ночи свои проводил в «Адамовом плаче».

БЛАЖЕННЫЙ Старец был для нас великим даром свыше и исключительным явлением. Это был поражавший нас своим совершенством образ подлинного христианина; мы наблюдали в нем удивительно гармоническое сочетание, казалось бы, несовместимых крайностей. Так, с одной стороны, мы видели его, необычное для подобных ему мужественных людей, сострадание всему живому, всякой твари, доходившее до тех пределов, когда естественной становится мысль о патологической чувствительности, и вместе тут же встречались с другой стороной его жизни, показывавшей, что первое было не патологическим явлением, а подлинно вышеестественным величием и милосердием по благодати.