Дмитрий Мережковский - Тайна Запада: Атлантида - Европа

Понятно и то, откуда имя «Атласских» гор, на том же великом пути западных колонизаторов; и почему Гекатей и Геродот называют обитающих у подножья этих гор, полудиких кочевников, берберов, — «атлантами» (Herodot, IV, 184); понятно, что песчаное дно находившегося здесь же озера, Тритонис, внезапно обнаженное мировым катаклизмом — хлынувшей на Атлантиду, исполинскою волною, — образовало часть нынешней Сахары (Diod., III, 55, 4. — Berlioux, Les Atlantes, 1883, p. 39).

Все это и значит: нет дыма без огня — мифа без истории.

Почему же все-таки в молчании слышатся только невнятные шепоты? На этот вопрос отвечает Платон или Саисский жрец, и если ответ не решает вопроса окончательно, то звучит опять не мифом, а историей.

«— О, Солон, Солон! вы, эллины, — вечные дети; нет старца в Элладе, — сказал один из жрецов.

— Что это значит? — спросил Солон.

— Все вы юны духом, — ответил жрец. — Нет у вас никаких преданий, никакой памяти о седой старине» (Pl., Tim., 22, b).

Мог ли так говорить египтянин, хотя бы и Саисского века? Во всяком случае, удивительно, что так говорит Платон. Кажется, и мы, со всеми нашими бесконечно-бóльшими историческими знаниями, со всей нашей исторической критикой, глубже не заглядывали в душу Египта и Греции, в их вечной противоположности.

В самом деле, чудная и страшная способность забвения, как бы исторического беспамятства, обморока, — не одна ли из главных сил и слабостей греческого гения? Прошлого не любят, как бы не верят в него, спешат забыть, сделать историю мифом, слишком жгущий огонь ее — благоуханным облаком дыма; только настоящим живут, как дети, звери и боги. Райская свежесть их и, увы, быстрота увядания — не отсюда ли? Знают, что память — смертная тяжесть: помнить — значит страдать, умирать; жить — забывать.

Греки живут — забывают; египтяне помнят и все-таки живут; смертную тяжесть памяти несут, как легкое бремя; любят прошлое, потому что любят вечное; знают, что помнить — значит не только страдать, умирать, но и воскрешать, а забывать — не только жить самому, но и убивать других. Этою бесстрашною памятью египтяне сильнее и благочестивее греков.

Видеть все это со стороны, через две тысячи лет исторического опыта, нам теперь легко; но какой нужен был Платону острый взгляд на себя, какое смирение истории, чтобы так увидеть Грецию; и какой нужен был суд над собой, какая, уже в нашем смысле, «историческая критика», чтоб это понять и сказать.

Где же грекам помнить войну с атлантами, если и Троянской войны не помнят, как следует. Шлиманн, а не Гомер, открыл нам историческую Трою, Микены, Тиринф. Если бы не раскопки Эванса, мы все еще не знали бы, что Греция — только бледная тень Миносского Крита.

Крит и Атлантида провалились для греков в одну и ту же черную дыру беспамятства, Лету забвения.

Чтобы это увидеть, Платону мало было исторического гения; нужно было и какое-то знание, которого, может быть, у нас уже нет.

Кажется, он вообще недоговаривает; больше знает, чем говорит, меньше говорит, чем думает и чувствует; что-то скрывает — приподымает край завесы, чтобы тотчас вновь опустить. Это, впрочем, и понятно: миф — покров мистерии. Мифом скрывает Платон Атлантиду — святую и страшную тайну истории.

«Нет, я не умолчу об этом, — отвечает Саисский жрец Солону, когда тот просит его сообщить ему историю допотопных Афин. — Я скажу тебе все из уважения к тебе и к вашему городу, а больше всего, к богине, сохранившей, вскормившей и образовавшей оба города — ваш, на тысячу лет раньше нашего, а потом и наш, ибо в наших святых письменах записано число лет образования вашего — восемь тысяч» (Pl., Tim., 23, с, е).

Гея, Мать Земля — первая богиня допотопных Афин или того неизвестного города, который «теперь называется Афинами», как с исторической точностью поправляет Солона-Платона Саисский жрец; а богиня вторая — небесная Дева-Мать, греческая Афина-Паллада, египетская Нейт-Изида — под двумя именами одна. Мудрость, наука, искусство, гражданственность — все устроение, «украшение», diakosmêsis, по глубокому слову Платона (Pl., Tim., 23, e), или по нашему, плоскому — «цивилизация», общая Египту и Греции, все — от нее, Великой Матери; или, говоря опять по-нашему, доисторический корень обеих «цивилизаций» — один.

Только через двадцать пять веков, по недавним раскопкам на Крите и других островах Эгейского моря, мы поняли, что Платон прав, что он или Саисский жрец что-то знают о доисторической древности, чего мы уже не знаем. Мимо Платонова «мифа» люди проходили двадцать пять веков так же слепо, как мимо тех пустынных холмов, где скрыты были дворцы Кносса и Фэста — мир чудес, не меньший Египта, Вавилона и Греции.

Вот пример того, как на критической веялке отлетающая шелуха мифа обнажает зерно истории.

Мы также знаем или начинаем узнавать, что не только у Египта и Греции, но и у Шумеро-Аккада, Элама, Вавилона, Ханаана, Хеттеи, — может быть, у всех древних культур — корень один, — белый, радужно в разных средах преломляемый луч одного солнца; все они восходят из-за горизонта истории, как бы внезапно готовые, каждая — в полном круге своем, подобном кругу восходящего светила.

Где же источник общего света? Этого мы не знаем: может быть, знает Платон, но опускает покров над этою слишком святою и страшною тайною: солнце Атлантиды, зашедшее в бездны Атлантики, — свет всего человечества.

«Лучшее племя людей жило в вашей земле (до потопа), — говорит Саисский жрец Солону. — Вы произошли от его уцелевшего малого семени».

Это и значит: первое человечество — семя второго; Атлантида — семя Европы.

Чтобы понять миф Платона о войне атлантов с греками, надо помнить главную цель беседы: плотью и кровью облечь отвлеченную идею Града, показать его в героическом действии.

«Городом вашим совершен был подвиг величайший, и правление было в нем наилучшее, о каких мы когда-либо слышали, — продолжает рассказчик. — В наших писаниях сохранилась память о том, как смирил ваш город эту великую державу (Атлантиду), когда устремилась она с дерзновением из глубины Атлантики на всю Европу и Азию» (Pl., Тim., 24, е). — «Ибо, соединив однажды все свои силы, кинулась Атлантида на вашу землю и нашу, так же как на все другие земли по сю сторону Пролива (Гибралтара), чтобы поработить их все одним ударом. Тут-то город ваш и явил себя миру во всем своем величии, ибо, превзойдя всех военным искусством и доблестью, сначала во главе эллинов, а затем, поневоле, один, покинутый всеми, уже на краю гибели, он все же победил врага, воздвиг трофеи, спас от рабства никогда не бывших рабами, и остальных, не помня зла, освободил» (Pl., Tim., 23, с; 25, b, с).

Надо сказать правду: слишком похожи эти атланты на персов, и война их с Афинами слишком похожа на Персидскую, чтобы все это не казалось сплошным патриотическим вымыслом. Но вглядимся, нет ли и тут, под шелухою мифа, зерна истории.