Дмитрий Мережковский - Иисус Неизвестный

Но как ни велик в Агонии физический страх страданий и смерти, ужас метафизический в ней бесконечно больше.

…Сделался за нас проклятием, κατάρα, чтобы искупить нас от проклятия закона, ибо написано: «Проклят,

, всяк висящий на древе». (Гал. 3, 13.)

Верно понял Кальвин: «Должен был Иисус в Агонии бороться лицом к лицу со всеми силами ада, с ужасом вечной смерти, погибели вечной для Себя самого : иначе жертва Его за нас была бы неполной. Наше примирение с Богом могло совершиться только Его Сошествием в ад». [849]

Весь грех, все зло, все проклятие мира Он должен был больше, чем на Себя поднять, – принять в Себя, чтобы не извне, а изнутри одолеть, как бы соучаствуя во зле мира . Вот какою тяжестью «вдавлены колена Его в твердый камень, как в мягкий воск».

…Если их (людей) не простишь, то изгладь и меня из книги Твоей (Исх. 32, 12), —

молится Моисей об Израиле; молится и Сын человеческий – Брат человеческий – о братьях Своих.

Надо было Сыну сделать выбор между миром и Отцом, – как бы разлюбить Отца – вот чего ужасается Он больше всего; не физических страданий, не смерти, а этого. Он один, Отца бесконечно любящий, Сын Единородный, будет страдать бесконечно. Отцом оставленный, как бы «отверженный», «проклятый». Вот что значит Сошествие в ад.

Иисус победил Агонию – это мы знаем по свидетельству всех четырех евангелистов; знаем даже с почти несомненною точностью, когда победил.

И приходит в третий раз (к ученикам), и говорит им: вы все еще спите и почиваете? Кончено; пришел час: вот предается Сын человеческий. (Мк. 14, 41.)

«Кончен»,

, сон учеников, и Его агония кончена: [850]значит, победил ее между вторым и третьим приходом. Как победил, мы не знаем, но знаем, чем: тишиной. Так же и этой буре в сердце Своем, как той, на Геннисаретском озере, сказал:

умолкни, перестань, —

«и сделалась великая тишина» (Мк. 4, 39).

В Ветхом Завете Лица Божественной Троицы являются в образе Ангелов. Если и здесь, в Гефсимании, «явление Ангела с небес» есть сошествие Духа-Матери, то все понятно.

Матерь Моя – Дух Святой,

, –говорит Иисус в «Евангелии от Евреев». [851]

Сын Мой! во всех пророках Яожидала Тебя, —

(так на родном Иисуса и матери Его арамейском языке, где «Дух Святой», Rucha, – женского рода), —

да приидешь, и почию на Тебе, ибо Ты – мой покой – Моя тишина, —

говорит Сыну в том же «Евангелии от Евреев» Матерь-Дух в первом Крещении, водою; так же могла бы сказать и в этом втором Крещении, кровью. [852]

Очень возможно, что явление Ангела у самого Луки, не внешнее, а внутреннее, заключено и в свидетельстве Марка, где так велика и, вероятно, сознательна противоположность между немощью плоти и «упадком духа»,

, в агонии Господа, и непоколебимою твердостью, мужеством Его, в ту минуту, когда он уже слышит приближающиеся шаги «князя мира сего «– Иуды – Диавола: [853]

вот приблизился предающий Меня. (Мк. 14, 42.)

Марково свидетельство совпадает с Иоанновым (14, 30):

князь мира сего идет и во Мне не имеет ничего.

«Кончено; пришел час», – говорит Иисус с совершенным спокойствием о том самом часе, о котором только что молился до кровавого пота, чтоб миновал Его.

…С сильным воплем принес мольбы… Могущему спасти Его от смерти ибыл услышан. (Евр. 5, 7.)

Тихим дыханием Духа-Матери Сын победил Агонию – победит смерть.

Встаньте, пойдем; вот приблизился предающий Меня. И тотчас, как Он еще говорил, приходит. Иуда, один из Двенадцати, —

«один из Двенадцати», – повторяют все три синоптика, как бы с содроганием последнего ужаса, —

и с ним толпа черни с мечами и кольями, от первосвященников и книжников, и начальников.

Предающий же дал им знак, сказав: Кого я поцелую. Тот и есть; схватите Его и ведите осторожно. (Мк. 14, 42–44).

Сделать знаком предательства поцелуй такой любви, какая была между Иисусом и учениками, не мог бы человек, если бы, в самом деле, не «вошел в него сатана».

«И подойдя» (издали, должно быть, потихоньку, крадучись), —

вдруг приступил к Нему и говорит: Равви! [854]

В некоторых кодексах Марка – дважды: «Равви! Равви!» – как будто заикается, – язык не поворачивается у него сказать здесь, у Марка, то, что говорит у Матфея (26, 49):

радуйся, Равви!

.

Так по-гречески, а по-арамейски: schalom al êka, Rabbî – «мир тебе, Равви!»

И поцеловал Его, —

нежно-почтительно – в руку, или, еще нежнее, – в уста. Смрадное дыхание Духа Нечистого в целовании любви – вот последнее прощание Сына Божия с людьми. Но если бы князь мира сего заглянул в миг целования со страшным вызовом через глаза Иуды в глаза Иисуса, то увидел бы, что уже «не имеет в Нем ничего»: Он уже все победил, – и это.

Иудина лобзания не поняли или не вынесли ни Лука, ни Иоанн. В III Евангелии (22, 47) Иуда только «подходит к Иисусу, чтобы поцеловать Его», но неизвестно, целует ли; а в IV-ом поцелуй умолчан совсем.

Иисус же сказал ему: друг! для чего ты пришел?

Так у Матфея (26, 50), а у Луки (22, 48):

Иуда! целованием ли предаешь Сына человеческого?

Как ни верно и ни сильно выражают оба эти слова то, что произошло, вероятно, без слов, потому что на языке человеческом для этого нет слова, – молчание Господне у Марка все-таки вернее, сильнее: здесь уже последняя тишина победы.

И возложили на Него руки, и схватили Его, —

пользуясь, должно быть, той минутой, когда Одиннадцать, все еще не понимая, что значит поцелуй Иуды, – «одного из Двенадцати», стояли, не двигаясь, как бы в продолжающемся оцепенении сна. Только тогда, когда уже воины схватили Его, – поняли.

Некто же из стоявших тут, вынув меч (из ножен), —

значит, был наготове —

ударил раба первосвященникова и отсек ему ухо. (Мк. 14, 43–47).

Кто этот ударивший, синоптики не знают; знает или догадывается только Иоанн (18, 10): Симон Петр.

Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в место его, ибо все, взявшие меч, от меча погибнут.

Это едва ли возможное и вероятное здесь порицание, – может быть, воспоминание о Нагорной проповеди: