Дмитрий Мережковский - Иисус Неизвестный

Выйди от меня. Господи, потому что я человек грешный. (Лк. 5, 8.)

Взор нечеловеческих, как бы с того света глядящих, глаз чуть-чуть отведен в сторону; душу мне испепелил бы, если бы глянул мне прямо в глаза: точно милует, ждет, чтобы мой час пришел. А на лбу, под самым пробором, выбилась из-под гладких волос – геометрически-тщательно, как по циркулю, выведенных, параллельно вьющихся линий, – упрямая детская челка, как у плохо подстриженных деревенских мальчиков, и жалобно-детские губы чуть-чуть открытые, кажется, шепчут: «Душа Моя была во Мне, как дитя, отнятое от груди матери».

Царь ужасного величья.

Rex tremendae majestatisi —

и это, простое-простое, детское, жалкое.

Два Существа в одном, противоположно-согласные, – вот от Него самого, в этом образе, идущее, Им самим на полотне запечатленное, нерукотворное. Понял я это еще яснее, когда сравнил мой снимок с винчьевским рисунком в Тайной Вечере: в легком облаке золотисто-рыжих волос, склоненное, как только что расцветший и уже умирающий на сломанном стебле цветок, лицо шестнадцатилетнего, похожего на девушку, Иудейского Отрока; тяжело опущенные, как будто от слез чуть-чуть припухшие, веки и сомкнутые в мертвенной покорности, уста: «как агнец перед стригущим его безгласен, так Он не отверзает уст Своих».

Кажется, из всех рукой человеческой написанных Ликов Господних это прекраснейший. Но между тем, Нерукотворным, и этим – какая разница! Смерть победит ли Этот – не знаю, но знаю, что Тот уже победил; Этот лишь в трех измерениях, а Тот и в четвертом; мука сомнения в Этом, блаженство веры – в Том; с Этим я, может быть, погибну, а с Тем спасусь наверное.

В двух «золотых легендах», legendae aureae, средних веков выражен глубокий смысл этой неизобразимости, «нерукотворности» Спасова Лика.

Тотчас по Вознесении, ученики, собравшись в горнице Сионской и скорбя о том, что лица Господня уже никогда не увидят, просили живописца Луку изобразить им это лицо. Он же отказывался, говоря, что человеку сделать того невозможно. Но по трехдневном плаче, посте и молитве братьев, уверившись, что будет ему помощь свыше, наконец, согласился. Сделал очерк лица черным по белому на доске, но, прежде, чем взялся за кисть и краски, увидели все внезапно на доске появившийся Нерукотворный Лик. [427]

Вторая легенда такого же чистого золота. Трижды пытался Лука, еще при жизни Господа, изобразить Лик Его для исцеленной кровоточивой жены Вероники; трижды, сравнивая написанное лицо с живым, убеждался, что сходства между ними нет, и очень скорбел о том. «Чадо, лица Моего ты не знаешь; знают его лишь там, откуда Я пришел», – сказал ему Господь. – «Буду сегодня есть хлеб в доме твоем», – сказал Веронике. И она приготовила трапезу. Он же, придя к ней в дом, прежде, чем возлечь, умыл лицо Свое и вытер его полотенцем, и Лик Его отпечатался на нем, как живой. [428]

Третья легенда – золота чистейшего. Идучи Господь на Голгофу, изнемогал под крестною тяжестью так, что были капли пота Его, как капли крови, и плат подала Ему Вероника, и вытер Он пот с лица, и отпечатался на плате Ужасающий Лик, тот, о коем сказано в Исаиином пророчестве;

паче всякого человека обезображен был лик Его, и вид Его паче сынов человеческих. (Ис. 52, 14.)

Смысл всех трех легенд один: только в сердце любящих Господа и страдающих с Ним, неизобразимый Лик Его, как на Вероникином плате, запечатлен.

Помнят его святые, забыли грешные. Правда ли, что мы ничего не знаем и не можем знать о лице человека Иисуса? Сколько их ложных Мессий, воров и разбойников, гнусные лица в памяти своей запечатлела история, а лицо Христа забыла. Если бы это было так, надо бы поставить крест на человечестве.

Странный закон управляет нашей зрительной памятью лиц: больше любим – меньше помним, и наоборот. Лучше запоминается чужое лицо, чем любимого человека в разлуке, а своего лица никто не помнит: «Посмотрел на себя в зеркало, отошел и забыл» (Иак. 1, 24.) Может быть, разгадка этого странного беспамятства в том, что у человека два лица: внешнее, как маска, и внутреннее, настоящее. Внутреннее сквозь внешнее проступает тем яснее, чем больше и правдивей человек: у величайшего и правдивейшего из людей, Иисуса, – как ни у кого. Вот почему в первых, ближайших к Нему свидетельствах, внешнее лицо Его забылось, а внутреннее запомнилось, как ничье ни в каких исторических свидетельствах.

«Знать Христа во плоти» Павел не хочет (II Кор. 5, 16), а все-таки знает.

Я ношу язвы, στίγματα, Иисуса Христа на теле моем. (Гал. 6, 17.)

Язвы эти, вероятно, такие же, как у Франциска Ассизского, открывающиеся и иногда точащие кровь, как настоящие, только что прободенные гвоздями, раны. Чтобы так быть сораспятым Господу, надо было Павлу чувствовать тело Его, как свое, и, уж конечно, видеть Его лицо. Когда он говорит: «Бог послал Сына Своего в подобие, homoi ôma, плоти греховной» (Рим. 8, 3), то для него это «подобие» вовсе не «призрак», phantasma, как для позднейших докетов, а такая же действительная, как у всех людей, только иного качества, плоть.

«Не видел ли я Иисуса?» – спрашивает Павел (I Кор. 6, 6.) Видит Его, во всяком случае, когда говорит:

Обнищал, ради нас (I Кор. 8, 9.) – Уничтожил – опустошил Себя,

, приняв образ раба… смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной. (Фил. 2, 6–8.)

В этом образе нищего, смиренного, до крестной смерти послушного раба, Павел не отвлеченно мыслит, а плотски чувствует живую плоть человека Иисуса, видит Его живое лицо; но вместе с тем видит и чувствует в Нем иную плоть; больше, чем метафизически отвлеченно знает, – видит и осязает плотски физически, что «вся полнота Божества, πλήρωμα, обитает в Нем телесно» (Кол. 3, 9.)

«Тело Его не совсем такое, как наше», – это, вероятно, чувствуют «знающие Христа по плоти», ближайшие к Нему ученики, еще сильнее Павла. Ходит по земле, говорит, ест, пьет, спит, как все люди; и вдруг, в одном каком-нибудь движении, выражении лица, звуке голоса, – что-то иное, на людей не похожее, как бы от земного тела неземное веяние: Дух Божий нюху человечьему – то же, что человечий запах нюху звериному.

Так же как Павел, не отвлеченно-метафизически мыслят, а плотски физически чувствуют, осязают и они в живой плоти человека Иисуса какую-то одну, неуловимо от пяти чувств ускользающую, из этого мира в тот уходящую, призрачно прозрачно-огненную точку, иногда внезапно разрастающуюся, как искра – в пламя, так что все тело, охваченное и как бы раскаляемое этим пламенем, становится тоже огненно прозрачно-призрачным.