Дмитрий Мережковский - Жанна дАрк

21 февраля 1431 года, в восемь часов утра, в часовню Руанского замка, в присутствии монсиньора епископа Бовезского, Пьера Кошона, брата Лемэтра, наместника главного Инквизитора Франции, Генриха, герцога Бедфордского, архиепископа Винчестерского и кардинала Англии, а также множества французских и английских епископов, аббатов, священников, архидиаконов, каноников, мèонахов бенедиктинского, доминиканского, францисканского и других орденов, докторов и бакалавров богословия и законоведения, – введена была для первого допроса Жанна, с цепями на ногах, в мужском платье, казавшемся судьям ее невиданным «бесстыдством и мерзостью». [323]

– Жанна, думаете ли вы, что посланы Богом? – спрашивает ее епископ Бовезский.

– Лучше бы я хотела быть четвертованной, чем прийти к людям, не будучи посланной Богом, – отвечает Жанна так, как будто не судима, а судит. – Вы говорите, что вы – мои судьи. Но берегитесь… ибо я воистину послана Богом… Я знаю, что англичане будут изгнаны из Франции… я это знаю так же несомненно, как то, что вижу вас перед собой… Если бы этого Господь не говорил мне каждый день, – я умерла бы давно! [324]

Дольше, упорнее и хитрее всего, со множеством судейских и богословских ловушек, допрашивали ее о посланном королю «знаке» и об открытой ему Жанной «тайне» в их первом Шинонском свидании. Сразу поняла Жанна, что судьям нужно об этом допытаться для того, чтобы обвинить не только ее, но и короля в крайнем отступлении от Церкви и в ереси злейшей – колдовстве. Тонко и твердо отличая «тайну» от «знака», говорила она только о нем, чтоб оправдать короля, а о тайне молчала, слова не проронила до конца.

– Не был ли тот знак венцом золотым, серебряным или из драгоценных камней? – спрашивали судьи, пытаясь подойти через «знак» и к «тайне».

– Этого я вам не скажу, – отвечала Жанна и, как будто смеясь над ними и дразня их, прибавила: – Знак вам нужен один, – чтоб освободил меня Господь из ваших рук: это и будет для вас вернейшим знаком! [325]

– Не было ли Ангела над головой короля, когда ваши Голоса указали вам на него? – подходят судьи с другой стороны.

– Будет об этом! – отвечает Жанна так спокойно и властно, как будто не судьи, а она сама ведет допрос. [326]

– Вы должны говорить все, что знаете, – настаивают судьи.

– Нет, всего я вам не скажу, лучше отрубите мне голову! – говорит она так, что все чувствуют: как говорит, так и будет; умрет, а всего не скажет. [327]

Множество законоведов и богословов ученейших, – всего Парижского университета и всей Римско-католической церкви цвет, – собралось на эту безграмотную сельскую девочку, почти ребенка, и ничего не может с нею сделать. Ловят ее, в каждом вопросе ставят ей западню; но она неуловима для них, как птица – для гончих. [328]

– Говорит ли св. Маргарита по-английски?

– Как могла бы она говорить по-английски, не будучи на стороне англичан?

– Значит, святые англичан ненавидят?

– Любят они тех, кого любит Бог, и ненавидят, кого Бог ненавидит.

– Значит, Бог англичан ненавидит?

– Этого я не знаю; знаю только, что англичане изгнаны будут из Франции!

– Не являлись ли вам св. Катерина и св. Маргарита, у Фейного дерева? [329]

В этом вопросе, как будто невинном, – тоже западня: мнимые святые, – может быть, действительные Феи, духи нечистые.

– Как от них пахло, хорошо или дурно?

Это значит: «Не пахло ли адскою серой?»

– Очень хорошо пахло, очень хорошо! – отвечает Жанна детски просто и доверчиво. – Я их обнимала и целовала…

И вдруг опять, как будто смеется над судьями, дразнит их:

– А больше я вам ничего не скажу!

– Был ли Архангел Михаил одет или гол?

– Думаете ли вы, что Богу нечем его одеть?

– Как же вы узнавали, кто вам является, мужчина или женщина?

На этот вопрос, гнусный и глупый, – жалкий лай гончих на улетающую птицу, – Жанна могла бы совсем не ответить, но отвечает опять детски просто и невинно:

– Я узнавала это по голосам, лицам и одеждам.

– Длинные ли у них волосы или короткие?.. Нет ли чего-нибудь между волосами и венцами?

Это значит: «нет ли у них бесовских рогов?» Искренне, может быть, думают святые отцы-инквизиторы, что это могло быть ; не знают наверное, было или не было; ставя ей западню, сами в нее попадаются, а она только смеется над ними. [330]

Вот когда эти мудрые старцы могли бы понять, что значит: «из уст младенцев устроил хвалу»; «утаил сие от мудрых и открыл младенцам».

Этот почти непрерывный шестимесячный допрос, поединок Юной, Безумной, Святой, с грешными, умными, старыми, – как бы непрерывное, воочию перед нами совершающееся чудо Божие.

Так же неуязвима и радостна Жанна под огнем перекрестных вопросов, как под огнем пушек на поле сражения, и радость эта искрится в ее ответах, как светлое вино родных шампанских и лоренских лоз.

Эта «простенькая», «глупенькая» девочка приводит этих всегда молчаливых, спокойных и сдержанных людей в такую ярость, что вдруг вскакивают они и говорят все вместе, перебивая друг друга, не слыша и не понимая сами, что говорят.

– Тише, отцы мои любезные, тише! Не говорите же все вместе, – останавливает их Жанна, с такой веселой улыбкой, что все они, вдруг опомнившись и застыдившись, умолкают. [331]

– Слыша Голоса, видите ли вы свет? – спрашивает кто-то.

– Свет исходит не только от вас, мой прекрасный сеньор! – отвечает Жанна так быстро и живо, что многие невольно усмехаются. [332]

– Я уже на это раз отвечала… Поищите в ваших бумагах, – говорит она одному из письмоводителей.

Тот ищет и находит. [333]

– Ну вот видите. Будьте же впредь внимательней, а не то я вам уши надеру, – шутит она так весело, как будто это не суд, а игра.

– Жанна, хорошо ли, что вы дрались под Парижем, в день Рождества Богородицы?

– Будет об этом! – отвечает она, потому что знает, что они все равно не поймут, что это было хорошо. [334]

– Видели вы, Жанна, как льется английская кровь?

– Видела ли? Как вы осторожно говорите! Да, конечно, видела. Но зачем же англичане не уходили из Франции?

– Вот так девка, жаль, что не наша! – восхитился кто-то из английских рыцарей.

– Молчите! – кричит на него епископ Бовезский и продолжает, обращаясь к Жанне:

– Вы и сами убивали?

– Нет, никогда! Я носила только знамя. [335]

Почему в Реймсе, на королевском венчании, не было ни одного знамени, кроме вашего?

– Кому труд, тому и честь, – отвечает она, и все на минуту умолкают, точно ослепленные молнией: так прекрасен ответ. [336]

Многие ответы ее на самые темные и сложные вопросы богословской схоластики – чудо детской простоты. Кажется иногда, что не сама она говорит, а Кто-то – через нее: