Дмитрий Мережковский - Жанна дАрк

«Вот ответ убийственный, responsio mortifera», – отмечает на полях слова ее записывающий клерк. [373]

Монсиньор Бовезский, выходя из тюрьмы и встретив графа Варвика с многочисленной свитой, сказал ему, будто бы смеясь:

– Farewell! [374]Поздравляю: дело кончено – Жанна поймана! [375]

Так Жанна, только что вернувшись в лоно Церкви, «снова от нее отпала», relapca, а по законам Святейшей Инквизиции снова отпавшие были покидаемы Церковью и «ввергались во тьму кромешную, где плач и скрежет зубов». [376]

«Так как Жанна снова отпала от Церкви, то мы должны предать ее власти мирской решают судьи. [377]

Утром, 30 мая, два молодых доминиканца, бакалавра теологии, брат Мартин Лавеню и брат Изамбер дё ла Пьер, посланные епископом Бовезским, входят в тюрьму к Жанне.

– Жанна, вы сегодня… – начал брат Мартин и не кончил, увидев, что она поняла. Вдруг вся побледнела, закрыла лицо руками и заплакала, как маленькие дети плачут; завопила, как старые крестьянки вопят над покойниками:

– Ох! Ох! Ох! Девичье тело мое будет в огне сожжено! Черным углем почернеет белое тело мое! Лучше бы мне сто раз быть обезглавленной… Праведным, Боже, судом Твоим суди их за все! [378]

Плачет, бьется головой об стену, рвет на себе волосы, царапает руками лицо. Это ли великая Святая, спасительница Франции? Да, это. Если бы не страдала, как все, – не могла бы жертвой быть за всех. Девы Жанны, «дочери Божьей», Страсти подобны во всем – и в этом – Страстям Сына Божия: так же и она, как Он, «находилась в борении смертном»; так же у нее, как у Него, «был пот, как падающие на землю капли крови».

– Вот мой убийца! – закричала Жанна, увидев вошедшего в тюрьму епископа Бовезского.

– Нет, Жанна, не я вас убил, а вы сами себя, – не сделав того, что обещали, и снова отпав от Церкви, – ответил епископ, может быть, с непритворною жалостью. – Что же ваши Голоса? Помните, вы говорили, что они обещают вам освобождение? И вот, обманули, видите?

– Да, обманули! – сказала будто бы Жанна. [379]Может быть, хотела сказать: «Я обманулась, не поняла Голосов; думала, что они обещают спасти меня от смерти, а теперь вижу, что должна умереть». И если бы даже сказала: «Обманули», – что из того? Если на кресте Сын Божий сказал Отцу: «Для чего Ты Меня оставил?» – то это могла сказать и «дочерь Божия». Сделалась «проклятой» и она, так же как Он:

Христос искупил нас от проклятия закона, сделавшись за нас проклятием, katara, ибо написано: «проклят… висящий на древе» (Гал. 3, 13).

«Братья небесные», Ангелы, покинули Жанну; все Голоса вдруг замолчали, кроме одного, никогда еще ею не слыханного, но чей он, – она не знала наверное . Что, если не Его, а Другого?

Жанна была против всего мира – всей Церкви, одна с Ним или не с Ним, а с Другим, – этого тоже не знала наверное, и в этом была ее крестная мука – вечный вопрос без ответа: «для чего Ты меня оставил?»

Жанна просит, чтоб ее причастили.

– Дайте ей все, чего она просит, – разрешает епископ Бовезский.

Брат Мартин причащает Жанну.

– Верите ли вы, что сие есть, воистину, Тело Христово? – спрашивает он, вынимая частицу из дароносицы.

– Верю, – отвечает Жанна. – Только Он, Христос, – Освободитель мой единственный! [380]

«Господи, благодарю Тебя за то, что умираю свободным от всего!» – могла бы сказать и Жанна, умирая, так же как сказал св. Франциск Ассизский; в Третье Царство Духа – Свободы – вступает и она, как он.

Было около девяти часов утра, когда Жанну вывели из тюрьмы, посадили вместе с духовником ее, братом Мартином, и главным тюремным приставом, Массие, на телегу и под охраной восьмидесяти английских ратных людей повезли на площадь Старого рынка, у церкви Христа Спасителя, где приготовлены были три высоких деревянных помоста: первый – для последнего «увещания милосердного»; второй – для судей и третий, выше всех, покрытый гипсом, с правильно сложенной поленницей дров, – для костра. Тут же, на третьем помосте, был столб с прибитой к нему доской, а на доске – надпись: «Жанна, рекомая Дева, лгунья, злоковарная, пагубная, обманщица, колдунья, кощунница, в Иисуса Христа не верующая, идолопоклонница, служительница дьяволов, отступница, еретица и раскольница». [381]

Площадь охранялась ста шестьюдесятью английскими ратными людьми. Множество любопытных теснилось на площади, и в окнах, и на крышах домов.

Жанну взвели на первый помост. Мэтр Николá Миди, доктор богословия, взойдя на тот же помост, произнес последнее «увещание милосердное», кончавшееся так:

– В мире, Жанна, гряди! Церковь больше не может тебя защищать и предает власти мирской.

А со второго помоста, судейского, монсиньор епископ Бовезский начал читать приговор:

– Именем Господним… мы объявляем тебе, Жанна, что должно тебе, как члену гнилому, быть из Церкви исторгнутой, дабы всех остальных членов не заразить… ибо вновь, отцом лжи соблазненная, отпала ты от Церкви и вернулась к злым делам твоим, как пес на блевотину… И мы исторгаем, извергаем тебя и предаем власти мирской, прося ее, умерив свой приговор, пощадить тебя от смерти и членовредительства… [382]

Этой просьбой Церкви к власти мирской «милостиво поступить с осужденною» (потому что сожжение на костре считалось милостью по сравнению с другими, более жестокими казнями, например четвертованием) – Церковь, осуждая преступника на смертную казнь, очищалась от крови казнимого, ибо «Церковь от крови отвращается», Ecclesia abhorret a sauguine. [383]Милует Церковь – государство казнит.

Но знали, конечно, все, чего эта просьба стоит: если бы мирская власть исполнила то, о чем просила Церковь, то оказалась бы такой же еретицей и богоотступницей, как осужденный, и навлекла бы на себя такой же приговор церковных властей. Все это знали, но делали вид, что не знают. Церковью возлагалась вина на государство, а государством – на Церковь, и оба были невинны: казнь совершалась, но никто не казнил.

Знали это все, и всем было тяжело, – мирянам так же, как людям Церкви, потому что перед этим простейшим и правдивейшим в мире существом – не могучей и страшной «ведьмой» и не великой Святою Девою, а грешною, слабою, маленькой девочкой Жанной эта ложь и лицемерие слишком были очевидны: надо было ее убить, сжечь на костре, свято, милосердно исполняя заповедь любви Христовой, и это было сверх сил человеческих.

После приговора и отлучения осужденной от Церкви все духовные лица сошли с помоста, потому что дело их было кончено: отлученная предана в руки властей мирских, и теперь начиналось их дело. [384]

Жанна стала на колени, сложила руки на груди и подняла глаза к небу. Многие англичане плакали, а другие смеялись или только делали вид, что смеются, и кричали священнику-тюремщику, мессиру Массие, продолжавшему увещевать Жанну: