Джидду Кришнамурти - Комментарии к жизни. Книга первая

Когда проблема сознательно неразрешима, разве подсознательное берется за нее и помогает решать ее? Что такое сознательное и что такое подсознательное? Есть четкая граница, где конец одного и начало другого? Есть ли у сознательного предел, за который оно не может пойти? Может ли оно ограничить себя своими собственными границами? Является ли подсознательное чем-то отделенным от сознательного? Действительно ли они несхожи? Когда одно неэффективно, начинает ли функционировать другое?

Что является тем, что мы называем сознательным? Чтобы понять, из чего же оно состоит, мы должны понаблюдать, как мы сознательно подходим к проблеме. Большинство из нас пробует искать ответ на проблему. Мы заинтересованы в решении, а не в проблеме. Мы хотим получить вывод, мы ищем выход из проблемы. Мы хотим избежать проблемы через ответ, через решение. Мы не наблюдаем непосредственно саму проблему, а нащупываем удовлетворяющий ответ. Все наше сознательное беспокойство в целом состоит из поиска решения, удовлетворяющего умозаключения. Часто мы действительно находим удовлетворяющий нас ответ, и тогда мы думаем, что решили проблему. Фактически то, что мы сделали, это скрыли проблему под умозаключением, удовлетворяющим ответом. Но проблема осталась под грузом умозаключения, которое временно сгладило ее. Поиск ответа — это уклонение от проблемы. Когда нет никакого удовлетворяющего ответа, сознательное или высшее мышление прекращает искать его. И затем так называемое подсознательное, более глубинное мышление приступает к делу и находит ответ.

Сознательное мышление, очевидно, ищет выход из проблемы, а выход — это удовлетворяющее умозаключение. Разве само сознательное мышление не состоит из умозаключений, активных или пассивных, и разве оно способно искать что-то другое? Разве поверхностный разум — это не склад умозаключений, являющихся остатками опытов, отпечатками прошлого? Конечно, сознательное мышление состоит из прошлого, оно основано на прошлом, поскольку память — это материал для умозаключений. И с этими умозаключениями ум находит подход к проблеме. Он неспособен к смотрению проблемы без призмы собственных умозаключений. Он не может изучать, молча осознавать саму проблему. Он знает только умозаключения, приятные или неприятные, и он способен только присоединить к себе последующие умозаключения, последующие идеи, последующие устоявшиеся мысли. Любое умозаключение — это идея-фикс, и сознательное мышление неизбежно будет искать умозаключение.

Когда ум не может найти удовлетворяющее умозаключение, сознательное мышление прекращает поиск, и таким образом оно становится спокойным. И успокоенному поверхностному уму подсознательное подсовывает ответ. Теперь, действительно ли подсознание, глубинное мышление отличается по своей характеристике от сознательного мышления? Разве подсознательное также не состоит из расовых, групповых и социальных умозаключений, воспоминаний? Конечно, подсознательное — это также результат прошлого, времени, только оно подавлено и находится в ожидании. И когда его призывают, оно подбрасывает свои собственные скрытые умозаключения. Если они удовлетворительны, поверхностный ум принимает их, он устало откладывает проблему, которая постепенно разъедает ум. За этим следуют болезнь и безумие.

Поверхностное и глубинное мышление не различаются. Оба они состоят из умозаключений, воспоминаний, оба они есть результат прошлого. Они могут добыть ответ, умозаключение, но они неспособны разрешать проблемы. Проблема разрешается только, когда и поверхностное, и глубинное мышление затихают, когда они не проецируют положительные или отрицательные умозаключения. Освобождение от проблемы возникает только, когда целостный ум совершенно спокоен, непринужденно осознавая проблему, поскольку только тогда нет того, кто порождает проблемы.

Река была полной и бурной, шириной в несколько миль в некоторых местах, и было восхитительно смотреть на такое количество воды. На севере располагались зеленые холмы, посвежевшие после шторма. Было приятно видеть могучий изгиб реки с белыми парусниками на ней. Паруса были большие и треугольные, и при раннем утреннем свете в них было какое-то очарование, они, казалось, появлялись из-под воды. Шум дня еще не начался, и с противоположного берега реки доносилась песня лодочника, пересекавшего водный поток. В тот час его песня, казалось, заполнила землю, а все другие звуки умолкли, даже свист поезда стал приглушенным и терпимым.

Постепенно в деревне поднялся шум: громкие ссоры у фонтана, блеяние коз, мычание коров, просящих, чтобы их подоили, скрежет тяжелых телег по дороге, пронзительный крик ворон, плач и смех детей. И так родился еще один день. Солнце было над пальмами, обезьяны сидели на стене, а их длинные хвосты почти касались земли. Они были крупные, но очень робкие. У них были черные морды и черные лапы, и, хотя они на вид были сообразительны, они не были столь же умны и хитры, как маленькие обезьяны.

«Почему мысли так навязчивы? Они кажутся такими беспокойными, такими чересчур настойчивыми. Делайте, что хотите, а они всегда будут активными, подобно тем обезьянам, а сама их деятельность будет истощать. Вы не можете убежать от мысли, она неуклонно преследует вас. Вы пробуете подавить ее, но несколько секунд спустя она снова выскакивает. Она никогда не успокаивается, никогда не отдыхает. Она всегда преследует что-то, всегда анализирует, всегда терзает себя. Во сне или наяву мысль находится в постоянной суете, и, кажется, она не знает никакого покоя, никакого отдыха». Она может думать о покое и пытаться быть спокойной, принуждая себя успокоиться. Но может ли сама по себе мысль быть спокойной? Разве мысль по своей природе не беспокойна? Разве мысль — это не постоянный отклик на постоянно бросаемый вызов? Вызовы никогда не прекратятся, потому что каждое движение жизни — это вызов. И если нет никакого осознания вызова, то наступает упадок, смерть. Вызов и отклик — это и есть путь жизни. Ответ может быть соответствующим или несоответствующим, и именно такое несоответствие отклика брошенному вызову провоцирует неугомонность мысли. Вызов требует действия, а не болтовни. Болтовня — это мысль. Слово, символ задерживают действие, а идея — это слово, как и память — тоже слово. Памяти нет без символа, без слова. Память — это слово, мысль, а может ли мысль быть истинным откликом на вызов? Разве вызов — это идея? Вызов является всегда новым, свежим, а может ли мысль или идея когда-либо быть новыми? Когда мысль встречает вызов, который является вечно новым, разве ее отклик не есть результат старого, прошлого?