Архиепископ Никон Рождественский - Православие и грядущие судьбы России

И святое послушание было исполнено в точности. Когда из полков вражеских выступил великан Челибей-Темир-Мурза, вызывая на единоборство русского воина, то сразиться с ним вызвался славный Александр Пересвет. Доблестный инок-воин окропил себя святою водою, заочно простился с отцом своим духовным, преподобным Сергием, простился с собратом своим — Андреем-Ослябею, с Великим Князем и воинством православным, и в одном иноческом одеянии, без лат и шлема, вооруженный тяжеловесным копьем, подобно молнии устремился на своем быстром коне против страшного татарина... Раздались, говорит сказание, восклицания с той и другой стороны, противники сошлись, крепко ударили друг друга копьями и — оба пали мертвыми.

А инок Андрей — Ослябя остался жив и спустя 18 лет путешествовал по поручению князя Василия Дмитриевича в Царьград; но и для него была особенно памятна и дорога память о Куликовской битве и о собрате Пересвете: он погребен рядом с сим последним в церкви Рождества на Симонове.

Так вот как совершил свой великий подвиг, великое послушание святому игумену Сергию славный инок Александр Пересвет. Он не вызывался на этот подвиг, но и не отказался от него: святой игумен не навязал его Великому Князю, а послал тогда, когда стал просить того сам князь. В монашестве нет ничего показного, самозваного, самочинного: пошлют — добрый инок идет, не посылают — делает в обители свое дело со тщанием. Но посылают на дело ратное иноков только в крайней нужде, когда по нужде и закону применение бывает.

Вот еще исторический пример того, как наши предки — иноки смотрели на дело ратное. Всем известно, как защищала себя обитель преподобного Сергия в достопамятные дни 16-месячной осады от литовцев и поляков в 1608–1610 гг. Спустя девять лет после осады прибыл в Москву Иерусалимский патриарх Феофан. Он посетил Лавру Сергиеву. Святитель пожелал видеть старцев, защитников Лавры. Одобрив и благословив подвиг всей братии, в особенности он пожелал беседовать с теми иноками, которые во время беды ратной дерзнули возложить на себя броню и с оружием в руках сражались против врагов. Преподобный Дионисий, тогдашний настоятель Лавры, принял было это желание с недоумением; но подвижники брани добровольно вызвались: «Яви нас, отче, владыке нашему; буди все по воле его». Ясно, что и тогда вопрос о том, может ли инок с оружием в руках защищать отечество, тревожил совесть строгих иноков. И были представлены патриарху более двадцати иноков, среди коих первым был Афанасий Ощерин, «зело стар сый и весь уже пожелтел в сединах».

Патриарх спросил его: «Ты ли ходил на войну и начальствовал над вои мученическими?» Афанасий ответствовал: «Ей, владыко святый, понужен был слезами кровными». Патриарх спросил еще: «Что ти свойственнее, иночество ли в молитвах особо или подвиг пред всеми людьми?» Афанасий, поклонясь, ответствовал: «Всякая вещь и дело, владыко святый, во свое время познается: у вас, святых отец, от Господа Бога власть в руку прощати и вязати, а не у всех; что творю и сотворих — в повелении послушания». И, обнажив седую голову свою, наклонился к патриарху и, показывая ее, сказал: «Известно ти буди, владыко мой, се подпись латынян на главе моей от оружия; еще же и в лядвиях моих шесть памятей свинцовых обретаются; а в келлии сидя, в молитвах, как можно найти было из воли таких будильников к воздыханию и стенанию? А все се бысть не нашим изволением, но пославших нас на службу Божию». Патриарх, без сомнения удовлетворенный дознанием, что над воинственным одушевлением тем не менее господствует дух иноческого благочестия, смирения и простоты, благословил старца, целовал его «любезне» и прочих его сподвижников отпустил с «похвальными словесы». (См. Житие преп. Дионисия Радонежского чудотворца, написанное Симоном Азарьиным.)

Итак, в то время, когда мирские люди вольною волею могут идти в ряды войск на защиту отечества, и это справедливо признается великим подвигом, награждаемым и здесь, на земле, от Царя земного, и там, от Царя небесного, — восприявшие монашеское пострижение могут идти на свой подвиг только за святое послушание, ведь монах уже отрезал свою волю вместе с своими волосами, ведь у него нет своей воли так же, как у его мантии нет рукавов, как же он может распоряжаться собою? А в духовной жизни даже и добровольный вызов на подвиг, хотя бы и с благословения игумена, не всегда бывает безопасен для монаха: «Не вернешься, брат, в келлию таким, каким вышел из нее», — говорит мудрость монашеская. Тем паче следует это сказать об обители.

Кто бы что ни говорил, что бы ни писал по этому вопросу, у монахов есть свое воззрение на это дело, от которого они не могут отказаться, если хотят оставаться истинными монахами. Вся разница в том, что «мир видит в них людей бесполезных для гражданских обществ, полагая, что он-то с своею волею, с своим умом, он-то с своими шумными уставами и есть единственный благотворитель обществ. Но мир не понимает значения нравственных сил для общества, не знает ни силы молитвы, ни обширности зрения духовного». Так говорит святитель Черниговский Филарет. «В благочестивых пустынножителях, отрекавшихся от мира, — говорит другой святитель, великий митрополит Московский Филарет, — мир не думает видеть деятельных сынов отечества и мужей государственных. (Он даже презирает, ненавидит их, добавим от себя.) Но справедлив ли мир, когда он ненавидит людей, которые, оставляя его на всю жизнь, в то же время на всю жизнь обрекают себя желать ему истинного добра в непрестанных молитвах, и не только желать, но самым делом доставлять то, чего желают? Святые подвижники подвигами благочестия и чистыми молитвами отводят от него громы раздраженного неба и низводят на него могущественные и действенные благословения, а мир отвергает сих благодетелей! Если бы мир судил о них хотя бы только по одним временным выгодам, и тогда он отвергал бы в них свою собственную пользу, ибо если он считает их ни к чему не полезными, то ясно, что он не знает собственных выгод». Не знает своих польз, не верит в силу молитв, не хочет верить даже в то, что монахи молятся за грешный мир, и требует осязательных, так сказать, грубо материальных доказательств того, что монахи хотят служить и служат ближнему. Иудействующие газеты готовы сказать: оставь монастырь, возьми оружие и становись в ряды воинов. «Послушники», не постриженные еще в монашество, в большинстве это и сделали из послушания к закону. Но миру мало этого: он хотел бы и настоящих монахов послать туда же. Хорошо, что закон не требует этого. Довольно монаху послужить санитаром, а если он имеет священный сан, то и духовным отцом для воинов. Но нельзя же монастыри доводить до того, чтобы в них прекращалась служба Божия. Нельзя допускать, чтоб остались в монастырях одни старики, чтоб народ лишился утешения чрез сокращение служб, а главное, чтобы, оставив подвиг духовный, отложив в сторону свои прямые обеты, монах самозвано пошел на подвиг бранный... Не напоминают ли эти требования известные крики: сниди со креста! Мир не верит, что монахи молятся о нем; но суть подвига истинного инока в том и состоит, чтобы никто не видел и не знал его подвига. Для этого древние иноки бежали в пустыни и там умирали, безвестные миру. Но и среди монастырских иноков всегда есть истинные рабы Божии, даже своим собратиям-инокам маловедомые, которые, однако же, делают великое дело. Немного их, но вспомните, что Господь еще в Ветхом Завете обещал Аврааму пощадить Содом и Гоморру ради десяти, хотя бы только десяти праведников. Жил я тридцать лет в обители и теперь не лишен общения как с родной Лаврой, так и с другими обителями, и скажу по совести, что в каждой обители найдется хоть один, хоть два-три истинных инока, ради которых Господь щадит и нас, грешных. И народ знает это, и если бы сказали простецу-крестьянину, что надо послать всех монахов на войну, то он ответил бы: «Помилуй Бог, как это можно? А кто же будет молиться-то за нас, грешных? Кто будет служить у святых мощей угодника Божия? Кто будет совершать службу Божию?»