Архиепископ Никон Рождественский - Православие и грядущие судьбы России

Лучше бы автор не писал этих строк: он, кажется, забыл, что вера не от мозга, не от его «критической работы», а от доброго сердца; что такой вот вере ему и следовало бы поучиться у Скачкова. Впрочем, автор оговаривается тут же. «Суть, — говорит он, — заключается не в этом, а в его высоких нравственных основах и непреклонной силе воли, смогшей противостать соблазну беспринципности, какая наблюдается в настоящее время в народной массе. При самых неблагоприятных условиях боевой жизни, он, единственный в полку, неуклонно соблюдал все постные дни. На одном черном хлебе и чае он без вреда для здоровья выносил семь недель Великого поста. Ежедневно, утром и вечером, прочувствованно и долго молился, не обращая внимания на неуместные, иногда колкие, шутки и насмешки не понимавших его психологии товарищей. «Глядь-ко, Митроха, — говорит, бывало, один солдат другому, указывая пальцем на молящегося, — в святые ладит». — «Звестно дело, монахом бы ему и быть», — отвечает тот. «А ты знаешь, отчего у него на коленах часто шароварки дырявы бывают?» — «Поползай-ка ты каждодневно так-то, небось и тятькину кожу продырявишь». Но Скачков без малейшего смущения продолжал молиться и, что удивительно, никогда не сердился. Его обращение ко всем без исключения сослуживцам было самое теплое и искреннее. Он всегда был готов услужить каждому... При стоянках ли, на походе ли его вещевой мешок всегда был перегружен, а в дополнение имелось еще несколько узелков и кошелечков. Однажды командир батальона, удивившись невероятной нагрузке, спросил его: «Что это ты, молодец, таскаешь так грузно?» — «Всего помаленьку, ваше высокоблагородие». — «Именно?» — «Да все, что идет на потребу солдатскую: рубашки, подсумочки патронные, провизия, книжечки Божественные вот... журналики, оченно интересные рассказики есть в них про жизнь людскую и нашу солдатскую». — «Ну, журналы, газеты, книги — это твое дело, — сказал командир, — а сколько тебе рубах да подсумок тех надо?» — «Да мне одному немного надо, а вот случись у кого из солдатиков что износится, порвется или ненароком утеряется... а то и сухариков не хватит: я и дам ему... В походе где взять-то? А у меня всего помаленьку есть про запасец... Таскать-то по привычке мне не тягостно, ваше высокоблагородие». За такую нагрузку солдаты прозвали его в походах «двухколка». «Мотри-ка, Грицко, вот и наша «двухколка» выехала», — добродушно смеялись они, завидя входящего в строй пред передвижением Скачкова. Иные объясняли это по-своему: «Ох, не грехи ли свои он искупляет этим? Наверное, в душе его таится какой-нибудь тяжкий грех. Из-за чего же иначе он так мучает себя».»

Эти русские простецы, думаю, лучше мудрецов понимали, сердцем чувствовали, что Трофим Федорович не напрасно носил эту «нагрузку»: это были его вериги, которыми он «удручал» себя ради Бога, подражая древним подвижникам-юродивым.

«Вообще, — говорит автор очерка, — в отношении сохранности снаряжения и обмундирования Трофим Федорович был исправнейший солдат. В то время как другие беспощадно разбрасывали все лишнее, даже и положенное, он подбирал все, что только годного попадало ему на глаза: грязного ли пара белья — поднимет, вымоет и в свой мешок; заржавленный ли патрон — возмет его вычистит и в мешок; тогда как в походах иной молодой тяготится 100–150 патронами, стараясь при всяком случае «сбавить», он имел по крайней мере 250–300 шт. всегда при себе. И при надобности готов был отдать последнюю с себя рубаху соседу.

Трофим Федорович никогда не был угрюм. Он очень редко защищал себя от напрасных обид и нападок, но если это ему случалось делать, то говорил противникам так убедительно и обоснованно, что возражать или оправдываться никто не смел. В таких случаях пред ним как-то невольно преклонялись. Исправность его по службе была безусловная. Он был всегда готов на любое дело, на любой подвиг. При всяких обстоятельствах военного времени показывал удивительнейшее хладнокровие. В последнем сражении, когда он пал геройской смертью у самых проволочных заграждений противника, бывши отделенным командиром, он, по словам товарищей, выказывал необычайную храбрость. Но здесь его роковой удел свершился при несколько странных обстоятельствах. «Цепь шла в атаку, он был ранен, — заверяют очевидцы, — достал свой молитвенник, опустился на колени и молился. Но шальная пуля убила его наповал».

В унтер-офицерское звание он был произведен только нынешним летом и тогда же был назначен отделенным командиром. Казалось, мягкость и скромность его характера не позволяли ему быть начальником, но на деле получилось нечто неожиданное: его отделение вело себя образцово. Необыкновенная сила воли делала свое, когда с ним сошлись близко. «Как-то стыдно его не слушать, — говорили его подчиненные, — совесть на него не поднимается». И он действительно своим пристальным, уверенным взглядом умел заставить себя любить и уважать».

Что нашел «странного» в обстоятельствах геройской смерти Скачкова автор сообщения о нем — не понимаю. Воин-христианин, раненный, опускается на колени, вынимает молитвенник, начинает молиться Богу — все это так естественно для верующего, а вот интеллигентный автор видит что-то странное в этом. Так далеко миросозерцание наших, даже лучших, интеллигентов ушло от миросозерцания простых русских людей православных. Печальное это явление, но оно постепенно и незаметно входило в интеллигентную душу в продолжение последних двух веков, и удивляться этому не приходится. Будем надеяться, что небывалая по своей жестокости и гибельности война и христианские подвиги православных воинов откроют глаза нашим интеллигентным слоям на ту могучую нравственную силу, которая скрывается в православной народной душе, на ту цельность христианского миросозерцания, которое делает из наших простых воинов — сверхгероев, отдающих Богу душу с молитвой на устах...

Я только что кончил свою статью, как в «Новом Времени» прочитал еще отрывок из корреспонденции с фронта. Описывается кратко смерть воина — одна из тех смертей, которыми полны летописи современной войны. Эти смерти там, на фронте, явление самое обычное.

«На носилках лежит молодой сибирский стрелок. Доктор, нагибаясь, спрашивает: «Куда ранен?» Бледные губы чуть слышно шепчут: «В живот». Доктор отворачивает шинель, суконную рубаху, нижняя вся в крови. Долго смотрит на рану, медленно поднимается и, точно угадав мой безмолвный вопрос, чуть слышно отвечает: «Разрывная, тут не доктор нужен, а батюшка». На пороге стоит священник с походной дарохранительницей в руках. Просит уйти нас, остается с умирающим один. Сердце рвется туда, к раненому. Кончена исповедь, и я вхожу в перевязочную. Никогда не забыть мне светлого начального обряда св. Причастия. Медленно, почти беззвучно повторял умирающий солдат за священником святые слова. Красивое лицо молодого стрелка побледнело, губы темнеют все больше и больше, по высокому матовому лбу пробегает предсмертная желтизна. Окончен обряд причащения. Священник наливает в стакан воды и протягивает умирающему. Жадно, большими глотками пьет он холодную воду, это последнее облегчение. Батюшка медленно опускается на колени к изголовью смертельно раненного. «Ну что, легче стало?» — «Спасибо, гораздо легче». Не знаю, солнечный ли луч проник сквозь окно в перевязочную, но лицо раненого воина озаряется светом. Ни единого стона, ни единой жалобы, а внутри все порвано, смешалось, уничтожено, но нестерпимые муки не отразились в эти короткие минуты на его лице. Боже мой, какая прекрасная смерть мученика!»