Игнатий Брянчанинов - Полное собрание творений. Том 4

Вот Бочков размышляет о расколе, и неожиданно ход его мыслей меняется: «А наше барство ничего не знает и знать не хочет. Их тянет в Париж магнитом, и туда уносятся все потовые и трудовые рубли простого народа» [ 1661]. Такого же рода демократизм заметен и в высказываниях Бочкова по вопросам литературы и в его художественных произведениях.

Как человек искренне и глубоко религиозный, Бочков видит единственный путь спасения в религии, в верности христианству, но вся беда в том, что «семян к возрождению христианского общества нет уже в нашей крови, в умах наших и в обычаях» [ 1662]. И конечные выводы Бочкова чаще всего смыкаются с уже отмеченными апокалиптическими мотивами: конец мира — близок!

Столь же сложны и противоречивы воззрения Бочкова 1850–1860-х годов на литературу. В словесности он ощущал себя архаистом, «старомодным» автором, представителем того поколения, к которому принадлежали Федор Глинка и Петр Вяземский [ 1663]. Его литературные симпатии и вкусы во многом определились еще в молодости, в 1820-е годы, при этом надо учесть, что эпоха та, с одновременным развитием романтизма и реализма, не отличалась внутренней цельностью. То же самое {стр. 588} можно сказать и о литературных взглядах Бочкова. С одной стороны, многие его поэтические декларации 1860-х годов носят откровенно романтический характер [ 1664], с другой — он чрезвычайно высоко оценивает Грибоедова и его комедию «Горе от ума», отдавая ему предпочтение даже перед Пушкиным [ 1665]. Бочкову внутренне близка сатирическая линия: Фонвизин — Грибоедов — Гоголь. «Вот пророки времен наших; и напрасно Гоголь устыдился своей ядовитой правды!» [ 1666] — писал он, явно намекая на «Выбранные места из переписки с друзьями». Позиция для монаха-аскета уникальная и по-своему парадоксальная!

И все же Бочков не застыл на позициях своей молодости. С 1850-х годов он внимательно следил за новейшей русской литературой, и его суждения о произведениях отличаются нестандартностью, свежестью и… сочетанием трудно сочетаемого. Бочков высоко ставит духовные стихи старика Федора Глинки [ 1667], ему импонируют обработки христианских легенд Аполлона Майкова [ 1668], круг его литературных знакомств 1860-х годов ограничивается в основном религиозными писателями — Игнатием Брянчаниновым, А. П. Бащуцким и монашествующей поэтессой Марией (Е. Н. Шаховой). В то же время он горячий и неизменный поклонник поэзии Николая Некрасова. «Рад, что вы прочли Некрасова, — писал он Е. Н. Шаховой. — Это поэт современный: много правды, много теплого, неподдельного чувства в его прекрасных живых стихах. Он глубже проникнут народным русским горем, нежели бывшие великие поэты, не знавшие народного быта и не слыхавшие этого великого стона, которым еще и доныне полна Россия. Освобожденный от невольничества и продажи крестьянин никогда не освободится от беззаконного суда; горе и стон не умолкнут до {стр. 589} Страшного пришествия Христа» [ 1669]. Одно из христианско-догматических положений «Аскетических опытов» святителя Игнатия Бочков оспаривал ссылкою… на «Арину, мать солдатскую» Н. А. Некрасова! [ 1670]

Бочков высоко ставит Ивана Никитина и в то же время не приемлет Владимира Бенедиктова: «Он редко извлекал слезы, пленяясь собою, своею блестящею, рассыпною музыкою: это не Глинка поэзии. Но богатство и блеск его созвездий в свое время изумляли многих. Никитин своею эпитафиею («Вырыта заступом яма глубокая…» — С. И.) превзошел все литературное — модное и салонное; плач его над своею могилою чистыми, верными звуками большого сердца — не литература и не сочинение, а истинная поэзия природы. Конечно, и у Никитина нет христианского вышеестественного чувства: верующий не сказал бы его бесподобных стихов; но как сын степей он запел над собою жалобным голосом горюющей птицы. Но христианство доселе не имело поэта» [ 1671].

Для Бочкова идеал — возвышенная религиозная поэзия, утверждающая великие христианские истины, однако в современной литературе ему ближе всего Некрасов и Никитин. Бочков высоко ставил романы Ф. М. Достоевского о петербургских трущобах — это «верная картина модного Петербурга, который, как и утроба наша, исполнен нечистотами, хотя и покрывают их кринолинами» [ 1672]. Во всех этих утверждениях проявляется и глубокий стихийный демократизм Бочкова, не противоречивший его глубокой религиозности; и в то же время его симпатии склонялись к реализму, принципам которого Бочков часто следовал в своих собственных произведениях.

Эти литературные симпатии и антипатии Бочкова, без сомнения, оказали влияние на его собственное творчество. Оно весьма обширно и многообразно. В 1850–1860-е годы Бочков писал труды из истории Русской Церкви, главным образом, по проблемам монашества и монастырской жизни. Он создает всевозможные записки о своей жизни, а также литературные портреты деятелей Церкви [ 1673]. Из-под пера Бочкова выходят {стр. 590} публицистические статьи с критикой внутренних порядков Российской Империи [ 1674]. Создает он и рассказы о монашеской жизни. Наилучший из них — «Сон болящей монахини Мелании»; в основу рассказа положено описание двух видений героини, построенных на контрасте: первый сон — об идеальном прекрасном монастыре, второй — о некоей страшной неволе [ 1675]. Наиболее ценную часть творческого наследия Бочкова составляют поэтические свершения.

Поэзия Бочкова дошла до нас далеко не полностью и в свое время не попала в печать — осталась в рукописях [ 1676]. Сам о. Антоний утверждал, что своих стихов «никогда не назначал для печати» [ 1677], в чем можно и усомниться: в одном из писем к Е. Н. Шаховой имеется указание на то, что Бочков все же посылал свои стихи в «Странник» и другие журналы, но там их отвергали [ 1678]. Действительно, стихи Бочкова, как он сам признавался, «не в духе нашего времени» и относятся к «исключительному роду» в поэзии тех дней [ 1679], то есть никак не вписываются в общее русло поэзии 1860-х годов, даже в картину тогдашней духовной поэзии в той мере, в какой мы можем о ней судить по публикациям в «Домашней беседе» и в других подобных изданиях. Но тем интереснее такая литература для нас.

Бочков писал стихи и в молодости, но тогда это были либо альбомные мелочи, либо переводы с французского. Если верить его собственным признаниям, с середины 1830-х годов Бочков замолчал и лишь с 1851 года вернулся к поэзии, написал несколько переложений из Четий-Миней [ 1680]; к 1852 году относится его стихотворение, посвященное старцу Леониду [ 1681]. {стр. 591} Основной же корпус дошедших до нас стихотворений Бочкова относится к 1860-м годам. Сохранились две большие подборки его стихов, в значительной мере повторяющие друг друга. Подборка, хранящаяся в Центральном Государственном Историческом архиве, содержит 59 произведений, а подборка из Рукописного отдела Института русской литературы (Пушкинского Дома) — 47, включая и отдельные отрывки из более крупных вещей.