Жак Маритен - Избранное: Величие и нищета метафизики

«В то время как его Бог приобретал наследство среди других народов, Израиль не принял своего поражения: Рим только что победил; но история определила Иерусалиму другую судьбу и другие встречи через сухость (нередко обагренную кровью) пустыни Исхода…» [497]

Я думаю также о холокосте 6 млн. евреев, уничтоженных Гитлером и немецким расизмом, отметившим нашу эпоху зияющей раной, которая обнаружила своего рода необъяснимое и ужасающее подобие между страданием народа Божьего в его странствиях в ночи мира к его конечному уделу и страданием Сына Божьего, совершающим в великой духовной ночи предвечных замыслов труд искупления рода человеческого.

Еврейский автор, которого я только что цитировал, мой друг Андре Шураки, говорит об увеличивающемся числе прозелитов, входящих в диаспору во времена Римской империи, следующее: «Когда появилось христианство, иудаизм насчитывал около 8 млн. последователей в Римской империи. Пылкость веры библейского народа поддерживалась мессианской надеждой: мир был создан ради любви Мессии; тайна страданий человека будет открыта тогда, когда Избранник Божий победит смерть и установит Царство единства, суда любви. Последняя надежда народа-богоносца против засилия римского язычества обреталась в ожидании Мессии славы» [498].

Кто может оценить значение общности надежды между евреями и христианами, столь радикально разделенными, противостоящими друг другу в глубине этой общности, надежду одних и надежду других?

«Приди, — взывает Израиль, — приди, Спаситель Израиля и Спаситель мира, Ты, Который придешь во славе, но Который прежде не приходил в унижении!»

Но мы, христиане, иные: мы знаем, что Он уже пришел в уничижении, Мы знаем Его имя и мы также взываем: «Приди, приди в славе, Спаситель Израиля и Спаситель мира!»

VENI, DOMINE JESU [16*].

Dilectae Gertrudi-Raissae meae

Dimidium animae dimidium operis effecit [1*].

Схоласты не создали никакого особого труда, озаглавленного «Философия искусства». Это объясняется, скорее всего, строгостью педагогической дисциплины, которой следовали средневековые философы, глубоко и тщательно разрабатывавшие узкопрофессиональные проблемы и не заботившиеся об остающихся между этими колодцами-шахтами неисследованных областях. Однако же у них можно найти достаточно основательную теорию искусства, но искать ее фрагменты приходится среди строгих рассуждений по вопросам логики («Является ли логика свободным искусством?») или моральной теологии («Чем благоразумие, добродетель одновременно нравственная и интеллектуальная, отличается от чисто интеллектуального искусства?»).

В подобных случаях искусство выступает как некое целое, включающее в себя все, от искусства корабела до искусства грамматика или логика; при этом никак не выделяются «изящные искусства», рассмотрение которых «формально» не входит в затронутую проблему. Начинать надо с метафизики древних, где изложены их взгляды на прекрасное, затем двигаться по направлению к искусству и наблюдать, что получается из слияния этих двух терминов. Такой путь, хотя и громоздкий, по крайней мере полезен тем, что предохраняет от «эстетизма» — заблуждения, распространенного среди современных философов, которые рассматривают изящные искусства в отрыве от искусства в целом, а прекрасное — лишь как предмет искусства, искажая таким образом оба понятия: и прекрасного, и искусства.

Собрав и переработав высказанные схоластами взгляды, можно составить на их основе достаточно полную и обширную теорию искусства. Мы хотели бы указать здесь лишь на некоторые стороны этой теории. Приносим извинения за вынужденно догматический характер данной работы и надеемся, что эти замечания вокруг и по поводу схоластических максим, при всей своей фрагментарности, продемонстрируют, сколь полезно обращаться к опыту древних мыслителей, и привлекут внимание читателей к диалогу между философами и художниками, особенно интересному сейчас, когда остро ощущается необходимость выйти из унаследованного от XIX века духовного кризиса и найти внутренние ресурсы для добротного труда.

Существуют функции разума, направленные исключительно на познание. Они относятся к умозрительной сфере.

Таково начальное постижение основ, которое, как только мы усвоим из чувственного опыта идеи бытия, причины, цели и т. д., позволяет нам непосредственно, в силу природной прозорливости, узреть самоочевидные истины, на которых базируется все наше познание; такова наука, которая дает познание с помощью доказательств и устанавливает причинную связь; такова мудрость [499], рассматривающая первопричины и охватывающая все вещи единым умственным взором.

Эти функции совершенствуют разум в его основном предназначении, в том, что является его сущностью, ибо разум как таковой стремится лишь к познанию. Разум действует, и, в конечном счете, сама жизнь его есть деятельность, но это деятельность имманентная, замкнутая в самом разуме, направленная на самосовершенствование, — деятельность, посредством которой он с ненасытной жадностью хватается за бытие, привлекает его к себе, поглощает, впивает его, чтобы «некоторым образом претворить все вещи в себя». Таким образом, умозрительная сфера — его стихия. Разум мало заботят благо или страдание субъекта, его нужды и нормы. Он наслаждается бытием, видит только его.

Практическая сфера противоположна созерцательной, потому что человек тут преследует не познавательные, а иные цели. Если он и познает, то не ради того, чтобы покоиться в истине, наслаждаться ею (frui), a чтобы пользоваться (uti) знаниями для создания какого-либо продукта или совершения какого-либо действия [500].

Искусство принадлежит к практической сфере. Оно направлено на действие, а не на собственно познание.

Есть, правда, созерцательные искусства, которые смыкаются с науками, например, логика; эти научные искусства развивают спекулятивный ум, а не практический рассудок, но и они содержат в своем подходе (mode) что-то практическое; к искусствам же относятся потому, что создают некое произведение, правда, в этом случае внутри самого ума, обращенное на познание и имеющее целью упорядочить наши представления, выстроить некое положение или рассуждение [501]. Так или иначе, искусство, где бы оно ни встречалось, всякий раз связано с выполнением действия или ряда действий, с созданием произведения.

Разум замкнут на себя, однако в зависимости от того, познает ли он ради познания или ради действия, он функционирует по-разному.