Сергей Аверницев - Византийский культурный тип и православная духовность

Византийская страсть к догматическому умозрению сама по себе заставляет вспомнить интеллектуальный климат католической схоластики; недаром же настрой схоластического мышления питался импульсами, полученными от такого типичного ранневизантийского богослова, как св. Иоанн Дамаскин, предпославший догматическим построениям своего - главного труда Птут| ууыаеох; («Ключ знания») - не что иное, как учебник логики, озаглавленный «Диалектика». Но степень, в которой схоластика была ориентирована на силлогистическую разработку так называемых quaestiones disputatae («спорных вопросов») и имела своим условием убежденность в определенной автономии разума, подчиненного вере по принципу ancilla theologiae, но имеющего для себя собственное пространство в общепринятой университетской практике обязательных диспутов соискателей ученой степени, опять-таки создает определенное различие в сравнении с византийским типом "акривии".

Что же касается младших православных культур, как русская культура, они в целом не унаследовали византийские навыки догматических контроверз. Вплоть до эпохи св. Иосифа Волоцкого, то есть до конца XV века и начала XVI века, на Руси не было достаточно серьезных проблем с ересями (за единственным исключением языческих или манихейских тенденций в подсознании простого народа); и даже появление так называемых жидовствующих, предположительно связанных с христианско-каббалистическими и предпротестантскими настроениями Европы того времени, гоже не смогло вызвать в полемике достаточно ясной артикуляции противолежащих друг другу тезисов. В допетровскую пору концепт акривии имел на Руси приложение в основном к ритуальным вопросам, как в случае старообрядцев. Если греков в эпоху св. Григория Паламы (XIV в.) волновал вопрос, является ли благодать Божия сотворенной силой или нетварной энергией Сущности Бога, то русские участники великой контроверзы XVII века защищали двуперстное Крестное знамение (два естества Христа) против троеперстного (Три лица Пресвятой Троицы); это более похоже на присущий иудаизму вкус к галахическим тонкостям (и обусловлено по сути той же жаждой видимого знака идентичности народа Божия)... Таким образом, повышенный интерес к вопросам абстрактной вероучительной метафизики остается в мире православия по большей части греческой специальностью. (Что касается высших богословских контроверз, порожденных в лоне русской эмиграции хотя бы новшествами о. Сергия Булгакова, это едва ли не такое исключение, которое, по известной пословице, подтверждает правило.)

Упомянув древнееврейскую парадигму, я хотел бы высказать несколько наблюдений, касающихся отношения к этой парадигме православной религиозной культуры.

В контексте западного христианства такие течения, как христианская каббалистика возрожденческой и барочной эпох, гебраистические штудии некоторых немецких гуманистов (прежде всего Иоганнеса Рейхлина) и особое влечение к Ветхому Завету, столь типичное для классического протестантизма, создали определенную возможность со-знательной рефлексии относительно древнееврейских компонентом христианского наследия. В ареале византийской традиции мы по большей части не находим ничего похожего. Различие может быть прослежено вплоть до патристической эпохи: и далеко не случайно, что формула "bebraica veritas" встречается у блаженного Иеронима, то есть у представителя именно латинской, не греческой патристики. С другой стороны, однако, крайний традиционализм византийской духовности помогал сохраним - не особым сознательным усилием, но так сказать, de facto - некоторые мотивы, типичные для религиозной культуры Древнего Израиля, которые оказались утрачены па Западе.

Прежде всего, ветхозаветная топика Ковчега Завета. Скинии и затем Снятая Святых Иерусалимского храма, то есть локусов Божественного Присутствия (обозначаемого постбиблейским, но этимологически восходящим к библейской лексике термином Шехина), остается куда более актуальной и действенной для мистического материализма византийской традиции, нежели для спиритуалистского рационализма западных теологических течений. Начиная с XIII века католицизм все в большей степени закрепляет достоинство Шехины за выставляемыми для адорации Святыми Дарами; что до протестантских конфессий, они вообще почти не оставляют места для мистического материализма.

Но для православного литургического чувства богослужение как целое, отнюдь не только в момент Пресущесвления, являет собой таинство трансцендентного Присутствия. Согласно повествованию «Повести временных лет», русские люди, посланные князем Владимиром и присутствовавшие на Божественной литургии в Константинополе, выразили свой опыт в следующих словах: «Токмо то веемы, яко оньде Бог, сь человеки пребываест" (ср. молитву царя Соломона при освящении Иерусалимского храма. Книга Царств.VIII. 27:"-.. Поистине. Богу. ли жить с человеками на земле?») [5] "С человеками" отсутствует в масоретском тексте и в современных переводах. (включая Синодальный), однако наличествует в Септуагинте (ц«та «1'9рытт<|)1г) и, соответственно, в старославянской версии (съ человеками), то есть. в обоих версиях, которые были значимы для взантийской традиции в Киевской Руси : Византийские литургические тексты с большой эмфазой говорят вновь и вновь о литургии как о небе на земле, о сослужении сил небесных и т. п. Ветхозаветное отношение к заповедному пространству так называемого девира (Святая Святых) может быть сегодня предметом непосредственного восприятия через православный способ строить интерьер храма, подчеркивая особую святость алтарной части. Уже само обозначение святилища в русском обиходе - "алтарь", - восходящее к лексической функции греческого существительного Fvsiaошотг обозначающего уже в Септуагинте, а позднее в греческом языке византийского времени и собственно алтарь, и алтарное пространство, заставляет задуматься о многом. Вспомним также, что в Ветхом .Завете имеются запоминающиеся указания на завесы и двери, скрывавшие от очей верующих Ковчег .Завета и Святая Святых, как то: "И повесь завесу... и будет завeca отделять святилище от Святого Святых" (Исx.XXVII.33). "Для входа в девир сделал он двери" (5 Книга Царств. VI. 31) [6] Bетхозаветные цитаты даются в Синодальном переводе, только с заменой принятой там формы "давир" на более корректное"девир" . Отсюда православное обыкновение отделять алтарь от прочего интерьера храма -иконостасом. Первоначально на его месте была, как известно, только низкая преграда, но библейская идея завешенного, недоступного "девира" продолжала действовать, побуждая преграду расти выше и выше, становясь иконостасом в собственном смысле слова и полностью скрывая от глаз алтарное пространство [7] Разумеется. такой возврат к Ветхому Завету создает определённые проблемы. сформулированные npавославным епископом, действующим в Aнглии: "Многие православные литургисты сегодня были бы рады последовать примеру отца Иоанна Кронштадского и вернуться к более открытому типу иконостаса" (Ware Т. The Orthodox Church, 1963 p. 276) Но я занимаюсь здесь чисто "феноменологичееким"' описанием традицпонной православной культу-pы,. не обсуждая каких-либо pro &contra. .