Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

Он любил другим часто о том говорить".

Беренгарий ссылается при этом на Писание, - как и полагается, если ты шьешь дело. (Ведь Беренгарий, как и Бернар, равно шьют оное: только Бернар Абеляру, а Беренгарий - Бернару.) "Иисус <...> не окутывает света мысли мраком красноречия, как Бернар, который величие чтимого скрывает в облаках изысканного словоблудия. "Мудрый муж, - говорит Гораций, - мыслит, как получить свет из дыма, а не дым из пламени". На это Бернар обращает мало внимания, отводя словесным туманом от стези понимания то, что Иисус высказал просто и открыто. Полную и насыщенную меру этих и подобных забав, Бернар, ты включил в недра твоих книжиц. Подвергнуть это критике легко сможет тот, которого ученость сделала зрячим ..." Вновь пафос критического чтения науки читать.

Теперь уже слово Бернара, этого светоча тьмы, темно. Оно - "мрак красноречия". Поразительно точный оксюморон: красное - черно, если не дано в свете истины, а дано во тьме лжи. И тогда сколь угодно махровые, узорчатые цветы красноречия - черные цветы злоречия, ибо без любви. Пламя от горящих Абеляровых текстов - источник дыма и чада; но дым, учит Гораций, должно получить из пламени, а свет из дыма. Выяснение, высветление темного слова, чем, собственно, и занят Абеляр, которого "ученость сделала зрячим". Вновь ученая метафизика света, прямо противоположная световой метафизике Бернара из Клерво (глазами Беренгария, конечно).

Антиурок Беренгария, отправляющегося от умело читаемого текста, продолжается. Беренгарий действует - учит! - от имени текста пошатнувшегося. Он - живой схоластик Беренгарий, никак не умещающийся в шаткий, неустойчивый текст (в том числе и в свой собственный), как, впрочем, не умещается (хотя и по-другому не умещается) его противник и оппонент - Клервоский аббат, только-только этот текст создающий (восстанавливающий). Живая страсть, явленная в сатирическом пафосе автора "Апологии", выбивается из текста "Апологии" и потому свидетельствует о том, кто этот текст произносит, говорит слово, указывающее на социокультурный смысл средневековой эпохи, понятой как эпоха-культура текста. Ища подтверждений сего, если предшествующих извлечений маловато, выпишем еще одно место из Беренгариевой "Апологии":

"...Спрашивает у тебя (Бернара. - В. Р.) преисполненный спеси муж с римской выей, что и как надлежит любить. Ему ты отвечаешь так: "Обычно ты просишь от меня, Гаймерик (тот самый - один из адресатов Бернара. - В. Р.), молитв, а не исследований", и немного дальше: "Ты спрашиваешь, что надлежит любить? Отвечаю на это кратко - бога". Конечно, это остроумный ответ и достойный ученого человека. Но какая отверженная бабёнка, какой последний невежда не знают этого? Так философствуют старушонки в прядильнях. Так с насмешкою мы привыкли дивиться фразам Дагания. Из высказываний его я приведу кое-что для примера. Так, он говорит: "Я - сын своей матери; лепешки - это хлеб; голова моя толще моего кулака; когда наступил полдень, наступил и день". Отыщется ли кто-нибудь, у кого губы не содрогнутся от смеха после того, как он услышит столь смешные истины? Точно так же, когда Бернар сказал, что надлежит любить бога, конечно, он сказал истиннейшее и истинно достойное уважения слово; но для высказывания этого он открывал свой рот напрасно. Ведь никто и не сомневается в этом ... Однако в то же время, сокровенно провозглашая, что надлежит любить бога, он поражает римлянина, который в папской курии научился любить не бога, но золото.

Далее он говорит о мере любви: "Мерой любви является любить без меры"... Ведь твердо установлено то, что бог одарен таким величием, что наша любовь к нему никоим образом не может равносильно соответствовать его достоинству. Каким же образом мы будем любить без меры того, кого не в состоянии любить с мерою? Каким образом, повторяю, будет простираться любовь сверх меры, когда она всегда остается ниже меры? Следовательно, когда ты поучал, что бога надлежит любить без меры, то, желая витийствовать, ты напустил тумана и изготовил нечто скудное и невозможное". В первом пассаже этой замечательно издевательской цитаты Беренгарий бьет без промаха и в упор: в плоскую псевдомысль, когда предмет и слово о нем до отвратительности равны друг другу. Мертвящее текстообразование как идеал текстосочинительства для всех. Абеляр так не умеет. Не умеет так и Бернар, когда живет как критический читатель текста. Зато когда учит, только так и может. Но чего стоит эта тавтологическая конструкция, если останется самою по себе не загаданной? Она и в самом деле станет философией старушонок в прядильнях. И вполне тонкий, основательно средневековый аббат это понимает. Именно об этом как раз и говорит Беренгарий во втором пассаже своей отповеди Бернару, разоблачая бессмысленность Бернарова парадокса, в который облекается максима "любить бога": "Мерой любви является любить без меры". Ну, чем не загадка Алкуина?! Загадка едва ли не всех средневековых столетий. Беренгарий настолько гневно-фырчлив, что пропускает Бернарову, вполне средневековую, загадочность мимо ушей, видя в том, что не замечено, витийственную скудость ума, погруженного в туман пустопорожнего суесловия. Безусловно мимо цели, ибо лук слишком натянут, что вот-вот лопнет тетива, дуга треснет, а руки дрожат (от гнева). Так сказать, Пипин, ученик Алкуина, во гневе... И потому уже совсем не Пипин с Алкуином - обыкновенные жители XII христианского столетия. Оба.

Таков контур группового антипортрета - портрета № 4, на котором изображен магистр Петр на том же социально рискованном фоне своих товарищей по работе, увиденный глазами ученика-апологета - схоластика Беренгария.

Итак, Абеляр (да еще из известных: Тьерри, Беренгарий, Арнольд Брешианский) и все, коим несть числа, бродячие школяры (ваганты-голиарды), с одной стороны, и теократы-догматики (Бернар с холуями) - с другой.

НО ТАК ЛИ УЖ ПЛОХ БЕРНАР из Клерво? В церковно-общественной жизни по отношению к Абеляру - куда уж хуже. А в собственных своих теологических сочинениях? Их или, во всяком случае, одно из них - для наших дел, может быть, главное - принять во внимание следует. Этим сочинением будет трактат неистового аббата "О благодати и свободе воли", потому что оторвать дело от слова - менее всего средневековый поступок: слово в средние века полнится делом, а дело светится словом высшего смысла. Во всяком случае, такова сверхзадача мысли как мысли средневековой. Дело и слово - поврозь: это крайности средневековой книжно-учительской культуры. Её границы. Может быть, как раз здесь, у Бернара, наиумнейшего оппонента Абеляра, который выпал из середины - невозмутимой середины середняков. Но какова эта середина и насколько она середина и середина ли она? И кто, в конце концов, более средневеков - Абеляр или его верный враг Бернар? Посмотрим... А для этого будем читать текст Бернара "О благодати и свободе воли", ставший едва ли не каноническим, потому что принадлежит теперь уже не просто рядовому аббату из Клерво, а католическому святому с 1174 года (через двадцать лет после смерти причисленного к лику...), которого и по сей день считают "последним отцом церкви".