Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

17 Сентября, день Вѣры, Надежды, Любви и Софіи.

ЕМУ-ЖЕ [32].

6 іюля (1833 или 1834 г.).

Вчера я писалъ къ тебѣ, другъ Кошелевъ, потому что была оказія, и писалъ наспѣхъ; сегодня пишу безъ оказіи, только потому, что хочется потолковать съ тобой, и даже не знаю, застанетъ ли тебя письмо мое въ Ильинскомъ. Но все равно! Гдѣ нибудь, когда нибудь ты его получишь; а если нѣтъ — не бѣда: я пишу такъ , не имѣя ничего сказать тебѣ, хотя имѣю охоту говорить обо многомъ. Я сейчасъ изъ подъ дýши, которую наконецъ добылъ; вечеръ славный: и свѣжо и тепло вмѣстѣ; я сижу подъ окномъ; на окнѣ чай, который я пью, какъ пьяница, понемногу, съ наслажденіемъ, съ сладострастіемъ; въ одной рукѣ трубка, въ другой перо, — и я пишу, какъ пью чай, съ роздыхомъ, съ Турецкою нѣгою лѣни: хорошо и мягко жить на эту минуту! Какая-то музыка въ душѣ, безпричинная, Эолова музыка, не связанная ни съ какою мыслію. Зачѣмъ неспособенъ я вѣрить! Я бы думалъ тогда, что это безпричинное чувство въ душѣ моей — чье нибудь вліяніе, что эта сердечная музыка не мое расположеніе духа, а отголосокъ, сочувствіе, физическое ощущеніе чужой мысли; но я этаго не думаю, потому что не вѣрю такимъ чудесамъ; и еще по многимъ другимъ причинамъ. Странно: это чувство, покуда я говорилъ объ немъ, прошло. Видно я убилъ его словомъ, либо неловко зацѣпилъ какою нибудь несоотвѣтственною мыслію. Но все равно: давай пользоваться вечеромъ и чаемъ, и толковать, какъ бы мы были вмѣстѣ. Вотъ тебѣ отчетъ въ моихъ занятіяхъ съ тѣхъ поръ, какъ ты уѣхалъ. Не стану говорить объ нѣкоторыхъ хлопотахъ, объ безсмысленныхъ движеніяхъ ума, и тѣла, и языка, которыя дробили мое время и крошили мысли; объ нихъ говорить и вспоминать, значитъ продолжать ихъ силу. Но въ остальныя минуты, когда могъ быть самъ съ собою, я былъ въ одномъ изъ двухъ положеній: либо отдавалъ свою голову на произволъ судьбы (и это слишкомъ часто) и тогда строилъ себѣ на воздухѣ разнаго рода Италіи; либо былъ господинъ своимъ мыслямъ, и тогда думалъ и писалъ объ воспитаніи женщинъ, — предметъ, который не знаю какъ ограничить, такъ онъ много захватываетъ другихъ предметовъ. Чтобы показать, что воспитаніе женщинъ не соотвѣтствуетъ потребностямъ времени и просвѣщенія, надобно показать характеръ времени и просвѣщенія, отдѣлить отъ существеннаго случайное, выказать мысль изъ подъ событій, привести къ одному итогу раздробленныя цифры, и это все изложить языкомъ общимъ, равно признаннымъ въ гостиныхъ и въ школахъ; изложить въ формахъ самыхъ простыхъ, чтобы женщина могла понять ихъ, и несмотря на эту ясность, изложить такъ, чтобы цензура не имѣла къ чему придраться, несмотря на подпись моего имени, — вотъ задача, которую исполнить такъ трудно, что эта одна трудность можетъ расшевелить къ работѣ, какъ къ пистолетной стрѣльбѣ. Но этаго мало. Представивъ время, изобразивъ сердце человѣческое, какъ оно создано просвѣщеніемъ и нравственнымъ порядкомъ вещей, надобно показать еще, какое изо всего этого слѣдуетъ отношеніе между мужчиною и женщиною. Для этаго необходимо представить вообще исторію этихъ отношеній, отъ начала исторіи до нашихъ временъ, и показать, въ какой соотвѣтственности былъ всегда нравственный порядокъ вещей съ судьбою женщинъ; потомъ открыть общій законъ этой соотвѣтственности; потомъ, проведя его и умозрительно, и фактически черезъ всѣ моменты просвѣщенія, показать его примѣненіе къ настоящему; этотъ результатъ вывести столько же умозрительно, сколько жизненно; наконецъ для всѣхъ требованій, для всей системы найти, создать одно слово, имя, которое бы отдѣляло ее отъ всѣхъ другихъ системъ, чтобы въ умѣ читателей не смѣшивались отрывки изъ одной мысли съ отрывками изъ другой мысли несоотвѣтственной; чтобы всѣ слова мои не приписали ни безсмысленному требованію Сенсимонической эмансипаціи, ни плоскому повторенію понятій запоздалыхъ; и надобно все это сработать къ Сентябрю, и если удастся, буду молодецъ!

7-е Іюля . Я долженъ былъ перервать мое письмо вчера потому, что у меня догорѣли свѣчи, и мой человѣкъ уже отправился спать. Я вчера простился съ Трубецкимъ, который ѣдетъ сегодня. Скарятину Влад. я до сихъ поръ не могъ доставить твоего письма потому, что онъ изволитъ забавляться на охотѣ и до сихъ поръ не возвращался домой. Вотъ тебѣ записку Чаадаева, на которую я отвѣчалъ: не знаю, и обѣщалъ спросить у тебя. Прощай. Твой И. К.

А. А. ЕЛАГИНУ. [33]

(Мартъ 1834 г.).

Милый другъ Папинька, я такъ полонъ чувствъ и мыслей, которыя бы хотѣлъ передать Вамъ, что не знаю съ чего начать письмо. — Я видѣлъ Наталью Петровну, — мы объяснились съ нею, Маминька согласна, и для нашего щастья недостаетъ теперь только Вашего благословенія. Ради Бога пришлите его скорѣе и такое сердечное, отеческое, дружеское, какаго я ожидаю отъ Васъ, и которое необходимо мнѣ какъ одно изъ первыхъ условій щастья. — Щастье! это слово, отъ котораго я было отвыкъ, и которое вдругъ воскресло для меня съ полнымъ, глубокимъ смысломъ. Раздѣлите его со мною Вашимъ сочувствіемъ, — теперь дружба Ваша нужнѣе для меня, чѣмъ когда нибудь. — Разсказать подробности всего я теперь не въ состояніи. При свиданіи можетъ быть я успѣю привести свою голову въ порядокъ. Можетъ быть на слѣдующей почтѣ буду писать къ Вамъ. Теперь я похожъ на слѣпаго, который вдругъ увидѣлъ свѣтъ, и еще не умѣетъ отличать предметовъ отдѣльно, а только видитъ, что все вмѣстѣ свѣтло и ясно. Вотъ почему и теперь могу дѣлиться съ Вами только этимъ общимъ впечатлѣніемъ и для него даже не нахожу словъ. — Жду Вашего письма съ живымъ нетерпѣніемъ и безо всякаго безпокойства. Да, я увѣренъ и ни минуты не сомнѣвался , что мое щастье будетъ для Васъ щастливымъ чувствомъ, что Вы раздѣлите его вполнѣ, и благословите насъ какъ дѣтей своихъ и друзей. Обнимаю Васъ крѣпко, и за себя и за Наташу.

А. П. ЕЛАГИНОЙ [34].

(1836).

Поблагодарите хорошенько нашего добраго Жуковскаго. Стало быть и здѣсь, между собакъ, картъ, лошадей и исправниковъ, можно жить независимо и спокойно подъ крыломъ этого генія-хранителя нашей семьи. Пожалуйста напишите объ немъ побольше, его словъ, его мнѣній, всего, куда брызнетъ его душа....

Мы послали вамъ стихи подъ именемъ Бенедиктова. Однако это была мистификація, въ которой прошу и васъ участвовать, сохраняя всевозможную тайну. Вотъ въ чемъ дѣло: наканунѣ нашей присылки стиховъ мы смѣялись тому, какъ наша публика и Шевыревская партія восхищаются Бенедиктовымъ и прочими рифмоплетеньями, гдѣ поэты безъ мыслей притворяются мыслящими потому только, что прочли нѣсколько Нѣмцевъ, не понимая, можетъ быть, половины, похоже на то, какъ покойный П., пробывъ нѣсколько лѣтъ подлѣ Ермолова, выучилъ нѣсколько его словъ, принялъ у него книжный языкъ и важную фигуру и поразилъ весь почтамтъ своимъ умомъ и тонкою прозорливостью. Въ доказательство, какъ легко писать такіе стихи, мы втроемъ съ женой и братомъ начали піесу за ужиномъ и кончили, не выходя еще изъ за стола. Къ тому же до самаго послѣдняго стиха мы не знали, куда зайдемъ, ни о чемъ пишемъ. Къ тому же насъ еще затруднила Наташа, которая непремѣнно требовала вставить осину , какъ еще никогда не воспѣтую. Теперь, милая маменька, такъ какъ вы обманулись, то слѣдовательно и всякій обманется. Нельзя ли вамъ исполнить наше желаніе и обмануть Шевырева, такъ чтобы онъ помѣстилъ ее въ первомъ номерѣ, однако безъ имени, а только поставилъ бы В. Б..., это будетъ Варвара Боровкова, ваша бывшая прачка, отъ имени которой мы ему и еще пришлемъ стиховъ, если онъ до нихъ разохотится. Велите пожалуйста переписать незнакомой рукой и черезъ кого нибудь передать ему. Пожалуйста, постарайтесь объ этомъ. Если эпиграфъ покажется вамъ уже слишкомъ глупъ, то вмѣсто Гете подпишите Тикъ , подъ фирмою котораго всякая безсмыслица сойдетъ.