Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Въ концѣ осьмнадцатаго вѣка, когда борьба между старыми мнѣніями и новыми требованіями просвѣщенія находилась еще въ самомъ пылу своего кипѣнія, господствующее направленіе умовъ было безусловно разрушительное . Науки, жизнь, общество, литература, даже самыя искусства изящныя, все обнаруживало одно стремленіе: ниспровергнуть старое. Замѣчательно, что даже мысль о новомъ, долженствовавшемъ заступить мѣсто стараго, почти не являлась иначе какъ отрицательно . Эти электрическія слова, которыхъ звукъ такъ потрясалъ умы: свобода , разумъ , человѣчество , — что значили они во время Французской революціи?

Ни одно изъ сихъ словъ не имѣло значенія самобытнаго ; каждое получало смыслъ только изъ отношеній къ прежнему вѣку. Подъ свободою понимали единственно отсутствіе прежнихъ стѣсненій; подъ человѣчествомъ разумѣли единственно матеріяльное большинство людей, то есть противоположность тѣмъ немногимъ лицамъ, въ коихъ по прежнимъ понятіямъ оно заключалось; царствомъ разума называли отсутствіе предразсудковъ, или того, что почитали предразсудками; — и что не предразсудокъ предъ судомъ толпы непросвѣщенной? Религія пала вмѣстѣ съ злоупотребленіями оной, и ея мѣсто заступило легкомысленное невѣріе. Въ наукахъ признавалось истиннымъ одно ощутительно испытанное, и все сверхъ-чувственное отвергалось не только какъ недоказанное, но даже какъ невозможное. Изящныя искусства отъ подражанія классическимъ образцамъ обратились къ подражанію внѣшней неодушевленной природѣ. Тонъ общества отъ изысканной искусственности перешелъ къ необразованной естественности. Въ философіи господствовалъ грубый, чувственный матеріялизмъ. Правила нравственности сведены были къ разсчетамъ непросвѣтленной корысти. Однимъ словомъ, все зданіе прежняго образа мыслей разрушалось въ своемъ основаніи; вся совокупность нравственнаго быта распадалась на составныя части, на азбучныя, матеріяльныя начала бытія.

Но это направленіе разрушительное, которому яснымъ и кровавымъ зеркаломъ можетъ служить Французская революція, произвело въ умахъ направленіе противное, контръ-революцію, которая, хотя совершилась не вездѣ одновременно, но выразилась вездѣ однозначительно. Систематическія умозрѣнія взяли верхъ надъ ощутительнымъ опытомъ, который пересталъ уже быть единственнымъ руководителемъ въ наукахъ. Мистицизмъ распространился между людьми, не поддавшимися увлеченію легкомысленнаго невѣрія. Общество, униженное до простонародности, старалось возвыситься блескомъ внѣшняго великолѣпія и пышности. Въ искусствахъ подражаніе внѣшней природѣ замѣнилось сентиментальностію и мечтательностію, которыя на всю дѣйствительность набрасывали однообразный цвѣтъ исключительнаго чувства или систематической мысли, уничтожая такимъ образомъ самобытность и разнообразіе внѣшняго міра. Въ области философіи, какъ противоположность прежнему матеріялизму, начали развиваться системы чисто духовныя, выводящія весь видимый міръ изъ одного невещественнаго начала. Такимъ образомъ во всѣхъ отрасляхъ ума и жизни болѣе или менѣе замѣтна была потребность единства , противоположная прежнему разрушительному началу. Эта потребность единства произвела ту насильственную стройность, то искусственное однообразіе, которыя такъ же относятся къ прежнему безначалію, какъ великій похититель Французскаго престола относится къ воспитавшей его Французской республикѣ. Но сіи два противоположныя направленія, разрушительное, и насильственно соединяющее , согласовались въ одномъ: въ борьбѣ съ прежнимъ вѣкомъ. Изъ этой борьбы родилась потребность мира; изъ противорѣчащихъ волненій — потребность успокоительнаго равновѣсія, и образовалось третье измѣненіе духа девятнадцатаго вѣка: стремленіе къ мирительному соглашенію враждующихъ началъ.

Терпимость, вмѣстѣ съ уваженіемъ къ религіи, явилась на мѣсто ханжества, невѣрія и таинственной мечтательности. Въ философіи идеализмъ и матеріялизмъ помирились системою тожества. Общество высшимъ закономъ своимъ признало изящество образованной простоты, равно удаленной отъ той простоты грубой, которая происходитъ отъ разногласнаго смѣшенія состояній, и отъ той изысканности неестественной, которая царствовала при дворѣ Людовика ХІV-го, и отъ того великолѣпія необразованнаго, которое окружало Наполеона въ его величіи. Въ поэзіи подражаніе видимой дѣйствительности и мечтательность замѣнились направленіемъ историческимъ, гдѣ свободная мечта проникнута неизмѣняемою дѣйствительностью, и красота однозначительна съ правдою. И эта поэзія историческая почти не заимствовала предметовъ своихъ ни изъ древней исторіи, ни изъ новой; содержаніемъ ея почти исключительно была исторія средняя, то-есть то время, изъ котораго развился недавно прошедшій порядокъ вещей, находившійся въ борьбѣ съ новыми стремленіями. Историческіе разыскатели также ограничивались преимущественно эпохою среднихъ вѣковъ, исключая нѣкоторыхъ Нѣмецкихъ филологовъ, далеко не составляющихъ большинства. Даже мода искала готическаго въ своихъ минутныхъ нарядахъ, въ убранствахъ комнатъ и т. п. Вообще въ цѣломъ бытѣ просвѣщеннѣйшей части Европы образовался новый, сложный порядокъ вещей, въ составъ котораго вошли не только результаты новыхъ стремленій, но и остатки стараго вѣка, частію еще уцѣлѣвшіе, частію возобновленные, но въ обоихъ случаяхъ измѣненные новыми отношеніями. Господствующее направленіе умовъ, соотвѣтствовавшее этому новому порядку вещей, заключалось въ стремленіи къ успокоительному уравновѣшенію новаго духа съ развалинами старыхъ временъ и къ сведенію противоположныхъ крайностей въ одну общую, искусственно отысканную середину.

Но долго ли продолжалось это направленіе?

Оно продолжается еще и теперь, но уже значительно измѣненное. Докажемъ это состояніемъ литературы.

Въ литературѣ результатомъ сего направленія было стремленіе: согласовать воображеніе съ дѣйствительностью, правильность формъ съ свободою содержанія, округленность искусственности съ глубиною естественности, однимъ словомъ, то, что напрасно называютъ классицизмомъ , съ тѣмъ, что еще неправильнѣе называютъ романтизмомъ . Гете, въ своихъ послѣднихъ произведеніяхъ, и Валтеръ Скоттъ, въ своихъ романахъ, могутъ во многихъ отношеніяхъ служить примѣромъ такого стремленія.

Тому десять лѣтъ, Гете и Валтеръ Скоттъ были единственными образцами для всѣхъ подражаній, были идеалами тѣхъ качествъ, которыхъ Европейская публика требовала отъ своихъ писателей.

Но теперь большинство публики ищетъ уже другаго. Это замѣтно не только изъ того, что подражанія прежнимъ образцамъ значительно уменьшились; но еще больше изъ того, что теперь въ литературѣ властвуютъ такого рода писатели и сочиненія такихъ родовъ, которыми наслажденіе несовмѣстно съ предпочтеніемъ Гете и Валтера Скотта. Неестественная изысканность подлѣ безвкусной обыкновенности въ мысляхъ; натянутость и вмѣстѣ низость слога, и вообще уродливость талантовъ, господствующихъ въ самыхъ просвѣщенныхъ словесностяхъ, доказываютъ ясно, что вкусъ нашего времени требуетъ чего-то новаго, чего недостаетъ прежнимъ писателямъ и для чего еще не явилось истиннаго поэта.