Иван Киреевский - Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ.

Покоряясь направленію этой высшей образованности и дополняя ее своимъ содержаніемъ, вторая образованность устрояетъ развитіе наружной стороны мысли и внѣшнихъ улучшеній жизни, сама не заключая въ себѣ никакой понудительной силы къ тому или къ другому направленію. Ибо, по сущности своей и въ отдѣленности отъ постороннихъ вліяній, она есть нѣчто среднее между добромъ и зломъ, между силою возвышенія и силою искаженія человѣка, какъ всякое внѣшнее свѣдѣніе, какъ собраніе опытовъ, какъ безпристрастное наблюденіе природы, какъ развитіе художественной техники, какъ и самъ познающій разумъ, когда онъ дѣйствуетъ оторванно отъ другихъ способностей человѣка и развивается самодвижно, не увлекаясь низкими страстями, не озаряясь высшими помыслами, но передавая беззвучно одно отвлеченное знаніе, могущее быть одинаково употреблено на пользу и на вредъ, на служеніе правдѣ или на подкрѣпленіе лжи.

Самая безхарактерность этой внѣшней, логическо-технической образованности позволяетъ ей оставаться въ народѣ или человѣкѣ даже тогда, когда они утрачиваютъ или измѣняютъ внутреннюю основу своего бытія, свою начальную вѣру, свои коренныя убѣжденія, свой существенный характеръ, свое жизненное направленіе. Оставшаяся образованность, переживая господство высшаго начала, ею управлявшаго, поступаетъ на службу другаго, и такимъ образомъ невредимо переходитъ всѣ различные переломы исторіи, безпрестанно возрастая въ содержаніи своемъ до послѣдней минуты человѣческаго бытія.

Между тѣмъ въ самыя времена переломовъ, въ эти эпохи упадка человѣка или народа, когда основное начало жизни раздвояется въ умѣ его, распадается на части и теряетъ такимъ образомъ всю свою силу, заключающуюся преимущественно въ цѣльности бытія: тогда эта вторая образованность, разумно-внѣшняя, формальная, является единственною опорой неутвержденной мысли и господствуетъ, посредствомъ разумнаго разсчета и равновѣсія интересовъ, надъ умами внутреннихъ убѣжденій.

Исторія представляетъ намъ нѣсколько подобныхъ эпохъ перелома, раздѣленныхъ между собою тысячелѣтіями, но близко связанныхъ внутреннимъ сочувствіемъ духа, подобно тому сочувствію, какое замѣчается между мышленіемъ Гегеля и внутреннимъ основаніемъ мышленія Аристотеля.

Обыкновенно смѣшивають эти двѣ образованности. Отъ того въ половинѣ 18-го вѣка могло возникнуть мнѣніе, съ начала развитое Лессингомъ и Кондорсетомъ, и потомъ сдѣлавшееся всеобщимъ, — мнѣніе о какомъ-то постоянномъ, естественномъ и необходимомъ усовершенствованіи человѣка. Оно возникло въ противоположность другому мнѣнію, утверждавшему неподвижность человѣческаго рода, съ какими-то періодическими колебаніями вверхъ и внизъ. Можетъ быть, не было мысли сбивчивѣе этихъ двухъ. Ибо, если бы въ самомъ дѣлѣ человѣческій родъ усовершенствовался, то отъ чего же человѣкъ не дѣлается совершеннѣе? Если бы ничто въ человѣкѣ не развивалось, не возрастало, то какъ бы мы могли объяснить безспорное усовершенствованіе нѣкоторыхъ наукъ?

Одна мысль отрицаетъ въ человѣкѣ всеобщность разума, прогрессъ логическихъ выводовъ, силу памяти, возможность словеснаго взаимодѣйствія и т. п.; другая убиваетъ въ немъ свободу нравственнаго достоинства.

Но мнѣніе о неподвижности человѣческаго рода должно было уступить въ общемъ признаніи мнѣнію о необходимомъ развитіи человѣка, ибо послѣднее было слѣдствіемъ другаго заблужденія, принадлежащаго исключительно раціональному направленію послѣднихъ вѣковъ. Заблужденіе это заключается въ предположеніи, будто то живое разумѣніе духа, то внутреннее устроеніе человѣка, которое есть источникъ его путеводныхъ мыслей, сильныхъ дѣлъ, безоглядныхъ стремленій, задушевной поэзіи, крѣпкой жизни и высшаго зрѣнія ума, будто оно можетъ составляться искусственно, такъ сказать механически, изъ одного развитія логическихъ формулъ. Это мнѣніе долго было господствующимъ, покуда, наконецъ, въ наше время начало разрушаться успѣхами высшаго мышленія. Ибо логическій разумъ, отрѣзанный отъ другихъ источниковъ познаванія и не испытавшій еще до конца мѣры своего могущества, хотя и обѣщаетъ сначала человѣку создать ему внутренній образъ мыслей, сообщить не формальное, живое воззрѣніе на міръ и самого себя; но, развившись до послѣднихъ границъ своего объема, онъ самъ сознаетъ неполноту своего отрицательнаго вѣденія и уже вслѣдствіе собственнаго вывода требуетъ себѣ инаго высшаго начала, недостижимаго его отвлеченному механизму.

Таково теперь состояніе Европейскаго мышленія, — состояніе, которое опредѣляетъ отношеніе Европейскаго просвѣщенія къ кореннымъ началамъ нашей образованности. Ибо если прежній, исключительно раціональный характеръ Запада могъ дѣйствовать разрушительно на нашъ бытъ и умъ, то теперь, напротивъ того, новыя требованія Европейскаго ума и наши коренныя убѣжденія имѣютъ одинакій смыслъ. И если справедливо, что основное начало нашей Православно-Словенской образованности есть истинное (что впрочемъ доказывать здѣсь я почитаю ни нужнымъ, ни умѣстнымъ), — если справедливо, говорю я, что это верховное, живое начало нашего просвѣщенія есть истинное: то очевидно, что какъ оно нѣкогда было источникомъ нашей древней образованности, такъ теперь должно служить необходимымъ дополненіемъ образованности Европейской, отдѣляя ее отъ ея особенныхъ направленій, очищая отъ характера исключительной раціональности и проницая новымъ смысломъ; между тѣмъ какъ образованность Европейская, — какъ зрѣлый плодъ всечеловѣческаго развитія, оторванный отъ стараго дерева, — должна служить питаніемъ для новой жизни, явиться новымъ возбудительнымъ средствомъ къ развитію нашей умственной дѣятельности.

Поэтому любовь къ образованности Европейской, равно какъ любовь къ нашей, обѣ совпадаютъ въ послѣдней точкѣ своего развитія въ одну любовь, въ одно стремленіе къ живому, полному, всечеловѣческому и истинно Христіанскому просвѣщенію.

Напротивъ того, въ недоразвитомъ состояніи своемъ являются онѣ обѣ ложными: ибо одна не умѣетъ принять чужаго, не измѣнивъ своему; другая въ тѣсныхъ объятіяхъ своихъ задушаетъ то, что хочетъ сберечь. Одна ограниченность происходитъ отъ запоздалости мышленія и отъ незнанія глубины ученія, лежащаго основаніемъ нашей образованности; другая, сознавая недостатки первой, слишкомъ запальчиво спѣшитъ стать къ ней въ прямое противорѣчіе. Но при всей ихъ односторонности нельзя не сознаться, что въ основаніи обѣихъ могутъ лежать одинаково благородныя побужденія, одинакая сила любви къ просвѣщенію и даже къ отечеству, не смотря на наружную противоположность.

Это понятіе наше о правильномъ отношеніи нашей народной образованности къ Европейской и о двухъ крайнихъ воззрѣніяхъ необходимо было намъ высказать прежде, чѣмъ мы приступимъ къ разсмотрѣнію частныхъ явленій нашей словесности.