Андрей Кураев - Протестантам о Православии

Протестантам вряд ли удастся соорудить такие доводы, с помощью которых удалось бы доказать, что обетования Спасителя относятся исключительно к апостолам и не распространяются на дальнейших христиан и на преемников апостольских. В 14 и 16 главах Евангелия от Иоанна многократно говорится «вы», «вам». Входят ли в это «вы» люди послеапостольских поколений? Церковь — это и есть то «мы», которое получило Дары, обещанные Христом «вам». Но «только тот понимает Церковь, кто понимает Литургию» [ [336]].

Но почему же так мало говорит об этом Писание? В Писании немало мест, говорящих о необходимости Евхаристии. Но все же их недостаточно, если учесть то исключительное место, которое Литургия занимает в жизни Церкви. Отчего так мало Писание говорит о молитвенной жизни христиан?

Религия — это связь с Богом. Практика религии — молитва. И вот, Новый Завет оказывается совершенно не мистической, не молитвенной, не религиозной книгой. Отсутствие «правила молитвы» в Новом Завете настолько неожиданно, что В. Розанов однажды возмущенно восклицает [ [337]] - почему Христос не научил людей молиться, разрушив их прежний Храм? Всего одна молитва оставлена Христом — «Отче наш», одна молитва в семь строк. По сравнению с Псалмами «Отче наш» — сухая проза, вежливое перечисление нужд. Молитва глубочайшая по своему смыслу — но явно уступающая Псалмам по эмоциональной, сердечной насыщенности, по поэтичности. И когда Церковь Нового Завета начала сама молиться, ей ничего иного не оставалось, как взять для себя молитвы Ветхозаветной Церкви — Псалтирь.

Религия, лишенная молитвенного вдохновения и творчества — не религия. Во всяким случае, она не имеет права называться «Новой».

Но если религиозная гениальность Нового Завета все же ощущается и непосредственно, и неопровержимо — значит, отсутствие в нем новых молитв может означать только одно: Новый Завет открывает возможность непсалмического Богообщения. Оказалось возможным вступить в особый Завет с Господом, в такие отношения с Творцом, которые не умещаются в гимны и псалмы. И этот свой новый способ Богообщения христиане не захотели делать публичным.

Вполне странен эзотеризм Евангелия, утаивающий суть бесед Христа с учениками именно в те дни, когда они лучше всего могли понимать Его. В Евангелии нет поучений Христа от Воскресения до Вознесения. То есть сказано, что Он говорил им о Царствии Божием (Деян. 1, 3), но что именно — не записано ни Лукой, ни кем–то другим. С другой стороны, обращает на себя внимание, что все встречи апостолов со Христом в этот период центрированы вокруг трапез. Случайны ли скудость слов и наставлений и обилие совместных вкушений? И можем ли мы предположить, что эти беседы и эти трапезы так и остались бесследными, незафиксированными в памяти Церкви?

Если такое предположение выглядит как слишком смелое — то возникает вопрос: где искать следы этих бесед, не пересказанных Писанием? Та сторона церковной жизни, которая не объемлется Писанием, называется преданием. Значит, именно в раннехристианском предании мы должны искать нечто, что, присутствуя в христианскйо жизни, занимая в ней важнейшее место (вряд ли «тайны Царствия Небесного» могли касаться чего–то маловажного), все же оставалось непубличным, тайным.

Блаж. Августин в своем толковании Евангелия от Иоанна (96 гл) говорит, что оглашаемым не раскрывали вполне две христианские истины: о Св.Троице и о Евхаристии. Причину для такого сокрытия Августин указывает вполне неэзотерическую: для возбуждения в приходящих в Церковь сильнейшего желания познать эти тайны. Августин описывает традицию, которая к его времени была общепринятой и в то же время становилась уже излишней и непонятной. В мире, в котором жил Августин, уже почти не было язычников. Поэтому и объяснение того, что некоторые стороны христианского учения надо было скрывать от непосвященных, Августин дает поверхностное, чисто педагогическое.

Но еще столетием раньше к соблюдению сокровенности церковной жизни относились горзадо серьезнее. Как ревностно относились отцы Церкви III и IV веков к обнародованию Евхаристического таинства, можно видеть из реакции церковных иерархов на казус, происшедший во время гонений на свт. Афанасия Великого со стороны ариан.

Еретики обвинили свт. Афанасия в том, что он, якобы ворвавшись во время совершения Литургии в храм, где служили еретики, опрокинул Чашу с Причастием. Против Афанасия было возбуждено дело в светском суде. Когда об этом стало известно в Риме, тамошний епископ Юлий I обратился со специальным посланием к негласному покровителю ариан и влиятельному придворному константинопольскому епископу Евсевию. В этом послании (15–м) папа с негодованием говорит: «Нам стало известно, что производился допрос о чаше и трапезе пред префектом и его когортою в присутствии язычников, евреев и оглашенных. Это казалось невероятным до тех пор, пока не было подтверждено документально» [ [338]].

Не только римский папа, но и Собор Александрийских епископов выступил в защиту свт. Афанасия, произнеся, между прочим, те же слова возмущения: «И не стыдятся они выставлять тайны на такой позор перед язычниками, когда по написанному, «тайну цареви добро хранити» (Тов. 12,7); и Господь заповедал: «не дадите святая псом, не пометайте бисер пред свиниями» (Мф. 7,6). Не должно выставлять тайная на позор пред непосвященными, чтобы не посмеивались язычники по неведению, и не соблазнялись оглашенные, став пытливыми» [ [339]].

Вот еще удивительный пример покровения молчанием Евхаристического таинства. Свт. Епифаний Кипрский, хотя и упоминает о Евхаристии, но скрывает ее сущность между строк: «Видим, что Спаситель наш, восстав от трапезы, взял это и, благословив, сказал: Это Мое то–то » (Якорь, 57).

Это не было просто игрой в секреты. Христианам приходилось платить своей жизнью за умолчание о своих таинствах.

Дело в том, что основным оправданием многовековых гонений было обвинение в каннибализме. Главное обвинение христиан — как видно, например, из письма Плиния Младшего Траяну — в странных трапезах по ночам… И хотя сам Плиний не обвиняет христиан в каннибализме, это обвинение стало рефреном языческой антихристианской полемики, и даже, как ни странно, дожило до сих пор. Никто иной как Карл Маркс всерьез обвинял христиан в пожирании младенцев: «Как известно, христианство дошло до человеческих жертвоприношений. Даумер в своей недавно появившейся книге утверждает, что христиане по–настоящему закалывали людей и на своих священных трапезах причащались человеческим мясом и человеческой кровью. Сам Павел горячо ратует против допущения на трапезы людей, которые не совсем еще посвящены в тайны христианства. Легко теперь объяснить также, откуда появились, например, реликвии 11000 дев… Человеческое жертвоприношение было святыней и существовало в действительности. Все эти вещи, как они изложены у Даумера, наносят христианству последний удар. Спрашивается: какое это имеет значение для нас? Все это дает нам уверенность, что старое общество близко к концу и что все сооружение обмана и предрассудков рушится» [ [340]]. Кстати, по Даумеру, Иуда донес на каннибализм, бывший на Тайной вечери. Для завершения этой линии заметим только, что уже через год после публикации своей книги Даумер почувствовал себя одержимым и был вынужден обратиться к католическим священникам–экзорцистам. Но даже его возвращение в церковь не смогло его спасти — через 10 лет он кончил самоубийством [341]…