Иеромонах НИКОН Беляев - Дневник последнего старца Оптиной пустыни

Когда батюшка архимандрит говорил и благословлял о. Никона оставаться там, мне вспомнился тот рассказ, который дал мне читать о. Анатолий. В рассказе корабль тонул, а капитан стоял, молился и видел отверстые небеса... Теперь я еще большим прониклась уважением к о. Никону...

Прошло порядочно времени с тех пор, как я получила благословение от Батюшки Нектария. Великим постом я поговела, исповедовалась у батюшки Досифея. Но я все не решалась просить о. Никона сделаться моим духовным отцом. В конце Великого поста я увидела во сне Батюшку Анатолия так ясно, в схимнической скуфье, на высоте роста человека: весь в облаках, только верхняя часть туловища видна, благословляющая рука его поднята, он благословляет, слышу голос его: "Как же не благословить тебя, когда ты столько ожидала...".

Батюшка архимандрит, архиепископ Михей, живший там на покое, и большинство братии перешли в Козельск и расселились по квартирам, а в Оптинский храм часто приходили к обедне.

И наконец, на Святой неделе (1923 год) после богослужения я подошла и высказала свою просьбу. О. Никон не отказал мне, но прибавил, что он неопытен. Назначил мне причащаться 21 апреля. Но мне не пришлось в этот день, и я попросила на 27 апреля — в день кончины моей матери.

С этих пор Батюшка Никон сделался моим духовным отцом. Он приходил иногда к нам, на нашу козельскую квартиру. В это время собирались к нам и другие сестры, и у нас шли духовные беседы.

Нас собралось уже порядочно и мне подумалось: как бы не было лишних разговоров и рассеянной жизни. Спросила у Батюшки Никона, может быть, он благословит нам молчание, а самое необходимое, что надо сказать, скажем, когда соберемся в трапезную. Батюшка сказал: "Нет, нельзя давать такое благословение".

Конечно, за трапезой мы читали житие или другую какую книгу. Я как-то спросила Батюшку, что лучше читать: славянское или русское Добротолюбие? "Это совершенно разное. Почему случилось, что такой благодатный и просвещенный муж, как святитель Феофан изменил все — неизвестно. О. Анатолий Зерцалов, очень любя творения свят. Феофана, когда касалось дело Добротолюбия, был за славянское в переводе Паисия Величковского. Изменения есть не только в порядке, но в самых мыслях (например, у Марка Подвижника заметил)". А относительно Исаака Сирина посоветовал мне взять русское.

А вообще он высказал, что по его убеждению лучше читать то, что проще, понятнее, а именно: авву Дорофея, Лествицу, Феодора Студита, Кассиана Римлянина. "Такие книги, как Исаак Сирин, с глубоким содержанием, надо читать с осторожностью. То, что там для новоначальных сказано, для нашего времени преуспевшим только доступно, а многое и совсем нельзя применить, тогда будет раздвоение в душе. Поэтому такие книги надо читать не для того, чтобы вполне применять к себе, а для настроения. А иначе может быть очень плохо: в самомнение, в прелесть можно впасть и повредиться. И надо целиком брать все сочинение или всю статью, .а не отдельные мысли, и смотреть надо на целое.

Так и сказано у Исаака Сирина: мое учение в целом надо брать. Читать и все принимать, какая мысль ни встречается — нравится или не нравится, а что непонятное — так оставлять, потом, может быть, поймете. А выбирать мысли не следует — отсюда ереси возникают ("ересь" с греческого "выбираю")".

Мы видели, что с монастырями и монахами все хуже. "Будем терпеть",— сказал Батюшка.

Однажды спросили: "Говорят, что монашество падает, потому что не проходится молитва Иисусова, правда ли это?"

— Не от одного этого, а и от того, что не следим за собой, за чистотой своего сердца.— Посоветовал прочесть предисловие к книге о молитве Иисусовой старца Паисия.

— Надо терпеть не только находящие скорби, но себя терпеть надо. Никого нельзя осуждать, даже самого грешника.

Затем мать Амвросия рассказывает о тех квартирах, где жили они. "...Теснота у нас была. Помню, Батюшка наш Никон зашел к нам с иеродиаконом Серафимом и сказал ему: "Я привел тебя нарочно, чтобы показать тебе, в какой тесноте живут люди...".

Стали ко мне, как к врачу обращаться и мирские люди. Я спросила у Батюшки, как он меня благословит. Он сказал, что надо уклоняться. "Ходи и принимай только монашествующих и тех, которых не принимают в больницу или которые не могут заплатить или не в силах добраться до больницы, не могут поехать".— И я мирским неприветливо отвечала на просьбы, а сестры, обыкновенно, ограждая меня, говорили, что я слаба и не лечу...

Прибегает из Оптиной пустыни сестра Ирина, работавшая там в артели, и говорит, что заболел Батюшка Никон. Сейчас же отправилась. Он жил тогда в Оптиной пустыни в одной из башен на втором этаже. Из служащих в храме оставался он один иеромонах да еще иеродиакон, только что посвященный о. Серафим. Их кельи были рядом.

Состояние здоровья о. Никона было очень тяжелое. Температура более 39° — воспаление расширенных вен ноги. Требуется безусловный покой. К нему приходил доктор казанский, живущий здесь за оградой. Он застал меня у постели больного, и мы обсуждали с ним, что делать, чтобы дать полный покой больному.

Другой иеромонах уже был назначен архимандритом сюда, чтобы заменить Батюшку Никона. А о. Серафим, как вновь посвященный, должен ежедневно служить в храме два раза в день; остальные братия, оставшиеся в Оптиной, были все зачислены в артель, были каждый при своем деле,— требования к ним были очень строгие. О. Серафим предложил свою комнату мне, а сам решил подняться еще выше, в третий этаж, и там поселиться. А я дежурила у больного и за врача, и за келейницу.

В первый же вечер температура еще поднялась. Я меняла компресс. Больной бредил. Я осталась на ночь, села за столом внизу, чтобы меня не было видно, чтобы не нарушать уединения, и в то же время следить за больным.

Так прошло несколько тревожных ночей... Потом стало лучше, но покой безусловный был необходим. Молча делала все, что надо больному: келью уберу, самовар поставлю на терраске. А обед приносила сестра Ирина.

Скоро начали приходить нуждающиеся в совете богомольцы после церковной службы. Батюшка, когда был в силах, принимал их лежа. Утром не успею прочесть все правило, а уже начнут умолять допустить их к Батюшке. Стараюсь поскорее напоить хоть чаем больного.

Температура еще долго повышалась. Батюшка очень похудал, побледнел, и боли в ноге продолжались, но народу отказать было трудно. Иногда приходили с таким великим горем и издалека. Людей я приглашала сначала в свою келью и оттуда уже понемногу сообщала Батюшке, с какими тяжелыми нуждами пришли.

Помню, пришли и сидели у меня две молоденькие особы в светских одеждах. Они приняли монашество и были пострижены в мантию на Кавказе, а теперь должны были ехать в Ташкент. Они непременно хотели поговорить с Батюшкой о дальнейшей своей жизни... Они долго у меня сидели, пока Батюшка принимал других. Они мне очень понравились, я была очарована ими... И когда после их ухода я с радостным чувством стала говорить, что есть такие люди, преданные Господу, Батюшка холодным тоном сказал: "Они еще молодые, разве можно твердо надеяться на них". А сам он был молодой, ему не было еще и 40 лет (родился он в 1888 году). Он строго смотрел на себя и предостерегал своих духовных детей.