Ханс Бальтазар - Сердце мира

Итак, Слово явилось в мир. Вечная Жизнь обрела Себе место в человеческом сердце. Она решилась жить в этом колышущемся шатре и пошла на то, чтобы позволить ранить Себя. Смерть была, таким образом, делом решенным — ибо источник жизни беззащитен. В вечной Своей крепости, в Своем недоступном свете, Бог был неуязвим, а стрелы греха отскакивали от стен Его твердыни, как будто бы их выпустили из игрушечного лука. Но вот, Бог в доме Своего Сердца, и как легко теперь настичь Его! Как нетрудно причинить Ему вред! Легче, чем человеку: ибо человек — не только сердце; это кости и суставы, это тугие мускулы и огрубевшая кожа. Чтобы ранить человека, поистине нужно иметь злые намерения. Иное дело сердце: что за прекрасная мишень! Что за соблазн! Почти бессознательно ствол ружья направляется в эту сторону. Как неразумен Бог, сколь безрассуден! Он Сам обнаруживает Свое слабое место: ни одна новость не распространилась бы так быстро, как та, что Он явился среди нас в виде Сердца, и каждый может теперь наточить свою стрелу и опробовать свой лук. Дождь стрел, настоящий град стрел падет теперь на Него, миллионы выстрелов направлены теперь в эту маленькую красную точку.

Сердце Его, которое само по себе беззащитно, не защитит Его: ведь у Сердца нет рассудка, и оно само не знает, почему оно бьется. Оно не станет на Его сторону, более того, Оно предаст Его — ибо всякое сердце неверно. Сердце никогда не стоит на месте,

оно движется, оно бежит; и поскольку любовь всегда тянется к измене, изменит и Сердце — изменит, переметнувшись к врагу. Ведь это именно то, чего Сердце хочет — пребывать среди сынов человеческих; это именно то, что оно жаждет познать — познать, каков привкус иных сердец. Оно жаждет этого привкуса и готово заплатить за него, приняв эту плату на себя. Привкус же этот не забудется вовеки. Лишь сердце способно пуститься в подобные приключения, лишь оно способно на неразумие, которое лучше не поверять рассудком, о котором лучше просто молчать, которое может быть задумано лишь в союзе с плотью и кровью — все это несмышленость бедного сердца, которое именно из этой своей тайной бедности и из скудного достояния земной своей пашни извлекает такие сокровища, которым дивятся обитатели Неба.

Так пришел Сын в мир, и Сердце Его увело Его Бог знает куда, ибо каждое сердце нетерпеливо стремится сорваться с привязи, нюхом чуя какие-то следы, которых никто, кроме него, не замечает, и все пытаясь мчаться своим собственным путем. Но все же в конце концов они понимают друг друга — Сердце и его Хозяин. Сердце охотно следует воле Хозяина, посылающего его в глубь лисьей норы. Хозяин же охотно идет вслед за Своим сердцем, а оно толкает Его на смертельно опасное приключение — охоту на человека в первобытном лесу темного, боговраждебного мира.

Непостижимое знамение, явившееся посредине мира, между землей и небом! Разнородная, кентавроподобная плоть, в которой сплавилось воедино то, что, казалось бы, во веки веков должно быть отделено друг от друга — отделено дистанцией страха! Божественный океан вмещается в малый источник человеческого сердца; могучий Божественный дуб врастает в малый, хрупкий сосуд земного сердца. И уже не отличить Бога, властно восседающего на троне Своего величия, и раба, что работает до изнеможения и стоит на коленях в пыли. Царственное ведение Предвечного Бога вторгается в неведение человеческого смирения. Все сокровища Божественной премудрости и Божественного знания сложены в крохотной каморке человеческой нищеты. Видение Предвечного Отца доступно представлениям затемненной веры. Скала Божественной

уверенности нависает над потоками земных надежд. Треугольник Троицы коснулся своим острием сердца человека.

Так парит это Сердце между Небом и Землей — подобно узкому горлышку песочных часов, и безостановочно струится сквозь него из верхнего сосуда песок благодати, ниспадая на земную почву. Снизу же, поднимаясь сквозь это узкое отверстие, проникает в верхние сферы некий странный и чуждый небесам аромат, и ничто в мире бесконечной Божественности не остается им незатронутым. Незаметно, но настойчиво пронизывает этот красноватый Дap белоснежные обители Ангелов, и неприступная любовь Отца и Сына окрашивается в нежные и исполненные сердечной близости тона. Все Божественные тайны, лик которых был до поры укрыт за шестью крыльями, снимают покровы и, улыбаясь, смотрят вниз, на людей на земле. Ибо оттуда, с земных просторов, светит им лик их двойника — их собственный лик, как бы отраженный в зеркале.

Все единое становится двойным, и все двойное единым. То, что на земле, не есть бледное подобие небесной истины, но самое это небесное, переведенное на земной язык. Если усталый Слуга, утомленный тяжкой ношей прожитого дня, опускается на землю и, молясь Богу, касается земли челом, то в этом смиренном деянии заключено все преклонение Несотворенного Сына перед троном Отца. И деяние Слуги привносит в это небесное совершенство нечто от того усталого, исполненного боли, малоприметного и лишенного блеска совершенства, которым отмечено человеческое смирение. Но никогда не любил Отец Сына столь сильно, как в миг этого усталого коленопреклонения, в миг, когда Он поклялся вознести это Дитя превыше всех небес, вознести Его до высот Своего Отцовского Сердца — вознести это Дитя Человеческое, Которое есть Его Сын, и ради Него, Единого — вознести всех тех, кто Этому Единому и Самому Возлюбленному подобен, тех, на ком — пусть даже в неявном и искаженном виде — отпечатались черты Его Сына. И если Слуга становится игрушкой в руках палачей, если Он коронован терниями, а окровавленный лик Его настолько неузнаваем, что Отец видит больше человеческого

в убийце, которого тут же отпускает на свободу, а ревущая толпа затравливает насмерть Другого — Того, кто уже не есть Его Сын, то никогда вечное величие Отца не достигало более совершенной славы и большего сияния — ибо в неузнаваемом облике Отвергнутого совершенным и ослепительным образом отразилась воля Отца.

Кто может здесь разделить то, что более неразделимо? Кто может отделить величие Бога от рабского облика человека? Кто может различить в этих деяниях Бога на земле звуки человеческого инструмента, из которого извлечено все возможное, и дела благодати, что извлекают из скрипки те звуки, издать которые скрипка ранее не могла? Кто может определить, на что способно человеческое сердце, когда оно, превозмогая самое себя, становится отпечатком Божественного и именно таким образом способно предъявить все то предельно человеческое, что в нем заключено? Кто может указать границу между той человечностью, что заключена в земном сердце, и той, к которой тянется небесная любовь? И кто может сказать, что в этой второй своей небесной бесконечности сердце человеческое не должно более биться, ибо пресеклось его дыхание, ибо оно не достигает более границ этого мира, не достигает Бога, или что Божественному «Я» не хватает места, чтобы поселиться в этом — ставшем безграничным — сердце, и, следовательно, мир также не может легко и без усилий разместиться в нем? Кто столь в себе уверен, чтобы утверждать, что нам достаточно конечного начала, достаточно некоего тайного счастья в каком-нибудь земном уголке, что несколькими годами этого скромного и незаметного счастья довольствуется наше сердце? Кто скажет, что человеческое начало в нас чище именно тогда, когда надежно отделено от Божественного, что оно должно питаться преходящим и должно опуститься до того, чтобы пить свои собственные слезы, упиваясь ими, подобно отборному вину? Кто способен на это, вместо того, чтобы обратить взор на великое Сердце в центре бытия? Кто — вместо того, чтобы воспевать упадок и уничтожение — восхвалит ту любовь, с которой Всевышний взирает на униженность Своего творения, ту сверхчеловеческую