Зоя Крахмальникова - Слушай, тюрьма !

Потом он привыкнет к тюрьме, лагерю, ссылке. Он привыкнет к тому, что он - узник.

Однако узник - это уже другой человек. Он не свободен, за ним следят сначала из тюрем-ного "глазка", затем к нему приставляют шпионов, надзирателей и так далее. И тут должно произойти чудо: узник должен стать свободным. Он должен обрести духовную свободу или отказаться от нее навсегда.

Однако духовную свободу может дать только Бог и тогда только, когда Он сам того пожелает.

Отказавшись от нее именно в тех условиях, которые требуют и способствуют выбору: стать рабом или свободным, узник может остаться навсегда узником. Даже на воле, узником у любого из людей, узником у самого себя и своих страстей.

Тюрьма, как всякий плен, ломает нас, она ломает зависимостью от палачей, ломает тем людоедским режимом, который превращает человека в предателя и убийцу. Ты окружен предателями и убийцами, потенциальными и реальными, ты должен умереть для прошлой жизни и родиться заново, иначе ты станешь пластаться по земле, как червь, даже тогда, когда выйдешь на свободу. Тюрьма, которую создал советский тоталитаризм, - это совершенная модель советского тоталитаризма. Она обнажает то, что тщательно скрывали создатели тоталитаризма и их верные слуги.

Сегодня, когда давно отпущены все те, кого мир почтил именем "узников совести", те, кто держался в лагерях и тюрьмах "молодцом", и те, кто уступал дьяволу, изменял Богу "внутри себя", сдаваясь, уставая, падая в бездны собственной низости и слабости, видно, что тюрьма не могла не изменить каждого из нас. Изменить характер, привычки, прежний стиль отношений с людьми. Изменила она и Феликса Светова. Он ослабел духом.

Я заметила это вскоре после того, как он вышел из тюрьмы и нас поселили вместе в Усть-Коксе. Я не буду касаться здесь причин, которые изменили его ум и душу. Он побывал в аду. Тюрьма - это ад, и спустившийся туда неизбежно выходит оттуда другим.

Вернусь к своим "Лефортовским запискам". Я писала их тайком, занавесив шторами окна в бараке, когда была уверена, что милиционер, приходивший ко мне внезапно (ему было поручено КГБ наблюдать за мной), избавит меня от своего посещения. На маленьких листках под копирку я писала то, что потом обрело форму "Лефортовских записок". Я писала потихоньку, осторожно, много раз переделывая, переписывая начисто, сжигая черновики и сворачивая готовые бумажки с текстом в трубочки для того, чтобы потом сложить их в стеклянные банки и спрятать под пол. Барак, в котором я жила, был старый, пол в сенях проваливался под ногами, туда уходили умирать кошки. Поднимая или сдвигая полупрогнившие доски, я складывала под них банки с моими "трубочками" исписанной бумаги. Банки были пыльные, я прикрывала свои бумажки грязными тряпками, чтобы никто не польстился на них, и когда мой сосед уходил на работу, запирала входную дверь и проверяла, на месте ли мое сокровище.

Иногда сосед тоже начинал копаться под досками пола, я догадывалась, что он тоже прятал туда что-то или искал потерянные спьяну деньги. Тогда я вынуждена была прятать мои записки в комнате в старой обуви под стельками или в кладовке.

Однажды ко мне пришли с обыском. И снова в моем жилище перелистывали мои тетради, книги, подшивки газет, рассматривали обувь, обыскивали кладовку. Я молилась Божьей Матери и Николаю Чудотворцу.

Следователь и его помощники не нашли моих рукописей.

Перепрятывая их то и дело, я сделала две копии. И однажды нашла, как мне показалось, безопасное место. Старую водопроводную трубу, валявшуюся у барака. Один конец ее врос в землю. Я протолкнула с помощью палки завернутые в тряпки и целлофановый пакет записки и надеялась, что их никто оттуда не достанет. Не смогла я достать оттуда их и сама, когда меня перевозили на другое место ссылки. Благо у меня были копии написанных текстов. Одну из них удалось даже переправить на "материк" - в Москву.

"ОН ОТРЕЗВЕЛ ОТ ОПЬЯНЕНЬЯ ТЬМОЙ"

Эту фразу я не так давно прочла в апокрифах древних христиан.

Она вернула меня к моим мыслям и догадкам о мире, которые все годы ссыльной жизни были предметом моих размышлений. Мир и христианство, могут ли они сосуществовать, или они настолько полярны, что христианство, уступая миру, перестает быть таковым, каковым оно было в апостольские времена, и постепенно превращается в псевдохристианство? И значит, каждое поколение христиан и каждый из нас в отдельности постоянно должен испытывать тоску по тому христианству, которое даровано в Новом Завете и на которое у нас нет сил, если мы не только живем в падшем мире, но и не в состоянии "отрезветь" от опьянения тьмой этого мира.

Собственно, в этой фразе, поразившей меня не только образностью и глубиной своего смысла, нет ничего, чего бы мы не знали из Евангелия и апостольских посланий. Ведь и в начале Библии, тогда, когда мы узнаем, как был сотворен наш мир, тьма и свет предстают пред нами как таинственные силы, две стихии, существование которых столь же слито и взаимозависимо, как день и ночь.

Тьма есть зло. "Весь мир лежит во зле", - говорит Апостол Иоанн Богослов (I Иоан. 5, 19). Не любите мира, - говорит он. Потому что он - во зле лежит. "В дьяволе", - уточнил кто-то из церковных мысли Гелей. Мир лежит во тьме, и потому дьявол называется "князем тьмы", властителем ее. "Идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего", - говорит Господь (Иоан. 14, 30). Он не может, в отличие от нас, стать "опьяненным тьмой", над ним не властен "хозяин тьмы". Господь - Свет Неприступный, Свет Неизреченный, Невечерний, "Свете тихий" поет Церковь на вечерне. Для того, чтобы освободиться от власти "хозяина тьмы", нам надо "отрезвиться" от тьмы и войти в "род неподвижных". Это - род спасенных, тех, кто войдет в Царство Света. "Род неподвижных" - это тоже найдено мной в апокрифах древних христиан. "Этот нашего рода", - говорила Пресвятая Богородица о преподобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.

Узнавание истинного христианства и проникновение в его смыслы сокрушают сердце. Какое-то время оно радуется, затем его охватывает печаль. Ностальгия по Свету, Который созидает тот самый "род неподвижных", овладела мною задолго до тюрьмы. Несомненно, сборники Христианского чтения "Надежда" собирались для того, чтобы преодолеть тоску по Богу. "Я вышел на поиски Бога", - писал Александр Галич, внезапно переживший тоску. Он был поэтом и записал свою ностальгию в стихотворении. Я ее утоляла, собирая "Надежду".

"БУДЕШЬ ПОСЛУШНИЦЕЙ В ТЕЧЕНИЕ ГОДА..."

Теперь я знаю, что тюрьма была не только печью, в которой я должна была быть обожжена огнем христианства. Она была школой. Я училась понимать евангельские реальности и должна была узнать: возможно ли исполнить завещанное Богом? Возможно ли невозможное?