Лев Карсавин - Католичество

Как земное учреждение, она—„corpus permixtum", тело смешанное, составное, т. е. видимая церковь не только уже, но и шире невидимой и настоящее, подлинное ея единство на земле не раскрыто. Такое понимание церкви и позволяет считать католиками христиан, принадле жащих к другим исповеданиям, к другим „церквам" [4]Мы знаем, что единство церкви выражается в единстве Истины и знания о ней. Но знание абсолютной Истины в условиях земного бытия невозможно: на земле осуществимо только приближение к такому зна нию. В эпоху расцвета средневековой философии мно гие схоластики считали возможным доводами разума доказать все или почти все истины веры. Поздняя схоластика противопоставила этому полную недоказуемость истин христианской религии. Католическая догма заняла среднее положение. На Ватиканском соборе 1869–1870 г. признана была доказуемость некоторых основных истин веры доводами разума. — „Если кто скажет, что невозможно естественным све

том разума чрез то, что сотворено, познать единаго и истиннаго Бога, Творца и Господа нашего — да будет анаѳема". Но рядом с этим анаѳема провозглашается и тому, кто станет утверждать, что „все дог мата веры можно постичь и доказать по естественным явлениям (е naturalibus) с помощью правильно развитого разума", а разум признается способным по стичь „тайны", только когда мыслит он „прилежно, благочестиво и сдержанно" и когда есть озарение веры.

„Божественныя тайны настолько по самой природе своей превосходят сотворенный разум, что даже переданныя откровением и приятыя верою остаются оне сокрытыми покровом веры и как бы облеченными неким туманом, доколе в сей смертной жизни „странствуем мы вдали от Господа, ибо ходим мы верою, а не истиной (II Кор. V, 5, 6)".

Таким образом католическая церковь, допуская частичное познание Божества и религиозных истин слабыми силами человеческаго разума, решительно отгораживается от всякаго агностицизма и, в част ности, от вышедших из самого католичества модернистов, утверждавших, что „разум не может возвыситься до Бога и познать Его бытие чрез Его со здания" и что „Бог никоим образом не может быть предметом науки". Этим устраняется опасность отри цательнаго отношения к положительному содержанию богословия и следовательно разрушение всей религиоз ной системы христианства, равно как и другая, не меньшая — опасность сведения всех истин богословия к индивидуальному мистическому опыту. Этим же оправдывается и утверждается естественное богословие, научное изследование истин веры. Но, с другой сто роны, утверждая невозможность для человеческаго ра зума собственными силами постичь всю религиозную истину, католичество выдвигает необходимость откро

веннаго богословия, т. е. богословия, покоящагося на сверхестественном откровении. Только благодаря сверхестественному откровению могут быть познаны или узнаны неизследимыя для разума истины религии, „ѵега et proprie dicta mysteria" (истинныя тайны в соб ственном смысле этого слова). На откровенных истинах и покоится все учение церкви и в признании их верующими и заключается одна из сторон единства тела Христова [5]Откровение истины можно понимать, как явление человеческому сознанию или уму самой истины, в себе, в своей самоочевидности несущей свою достоверность.

В этом случае признание истины не требует от че ловека никаких усилий, потому что сама истина откры вается ему. Если бы в церкви было в настоящее время такое откровение истины, такое „блаженным делающее видение" (visio beatifica), церковь была бы уже церковью будущею, странствия ея на земле уже окончились бы и людям не надо было бы стремиться к познанию Бога и осуществлению Его закона, ибо содер жание Истины делало бы их уже истинными, праведными сына. ми Божиими. И католичество вполне последовательно признает такое познание уделом будущей блаженной жизни. Здесь, на земле, видение Истины „ли цом к лицу" недостижимо, по крайней мере — недо стижимо во всей своей полноте. Здесь даже святые в минуты возвышеннейшаго экстаза видят Истину лишь „зерцалом в гаданий", т. е. в образах, символично.

Поэтому откровение Истины святому есть символическое, хотя и неоспоримое явление ея. Откровенныя истины, выраженные в догматах церкви, для обыкновеннаго члена церкви не несут в себе самих своей достоверности и, с человеческой точки зрения, являются недоказуемыми или недоказанными положениями. Разу меется, нельзя предполагать, что в видимой церкви

все ея члены могут — каждый своим внутренним ми стическим опытом — убедиться в истинности откровенных догм. А между тем признание этих догм необходимо, и оне должны существовать для того, чтобы могла существовать церковь.

По старому католическому учению, торжественно провозглашенному и на Тридентском соборе, сверхестественно откровенная Истина „содержится в Писании и в незаписанных преданиях, которыя, воспри нятыя апостолами из уст самого Христа или как бы из рук в руки переданныя самими апостолами под диктовку Духа Святого, дошли до нас". Так мы приходим к двум источникам и сокровищницам ка толической истины: к Писанию, состав или канон ко тораго окончательно определен тем же Тридентским собором, и к Преданию. Совершенно очевидно, что одного Писания для установления католической истины мало. Признающий источником христианской веры Писание, тем самым признает уже и Предание, так как истинность Писания, богодухновенность его самим им установлена быть не может. Ведь Писа ние, как совокупность откровенных истин, в са мом себе достоверности своей не несет. И в этом смысле протестант настолько же ставит Предание выше Писания, насколько и католик; он только произ вольно ограничивает пределы действия Предания. Для католика же Предание определяет и состав и текст Св. Писания? Этим отметается вопрос о происхожде нии канона Священных книг: каково бы ни было происхождение их — Предание признает их богодухновенными, и выводы ученой критики могут повести к соблазну и смутить маловера, но не поколеблют содержания и текста католическаго учения. Нет ничего страннаго и неожиданнаго, что Тридентский собор при знал каноническими Новый и Ветхий Заветы в ла

тинском переводе, „ип veteri vulgata latina editione". — Таково было предание католической церкви, и укрепление этого предания авторитетом собора лишь устранило возможность соблазна верующих выводами ученых изследователей библейскаго текста.

Предание не только свидетельствует об истинности Писания. Оно столь же необходимо для понимания и толкования последняго, особенно в виду искони установившихся в церкви своеобразных приемов этого понимания и толкования. Если отсутствие Писания поставило бы церковь перед невозможностью разобраться в хаосе противоречивых истинных и ложных откровений и вернуло бы ее ко временам со здания канона Священных книг, к эпохе борьбы с гнозисом и мучительнаго самоопределения, то отсут ствие Предания разверзло бы пропасть подобнаго же столкновения множества толкований, в борьбе кото рых могла бы потеряться необходимая единая истина.