Сергей Фудель - Путь отцов

Искание постоянной памяти Божией неизбежно и вскоре же приведет к постоянной молитве, как к ближайшему средству для достижения цели, но эта молитва только тогда выполнит свое назначение, когда она будет не механическим действием, а «взысканием погибших», взысканием любви, хотя бы самой ничтожной. «Больше всего к этому (к молитве), — пишет еп. Феофан в одном письме, — располагать может память о Боге, а вы еще лучше прибавили: любовь к Богу» (Ф II, 165–166).

Память Божия есть память любви.

Понятие памяти Божией уходит в глубину любви Божией. Оно так же глубоко, как понятие о самой молитве.

«Надлежит знать нам, — говорит св. Исаак Сирин, — что всякая беседа к Богу, совершаемая втайне, всякое попечение доброго ума о Боге, всякое размышление о духовном… нарицается именем молитвы, и под сим именем сводится воедино, — будешь ли разуметь различные чтения, или глас уст в славословии Богу, или заботливую печаль о Господе, или телесные поклоны, или псалмопение, или все прочее, из чего составляется весь чин подлинной молитвы, от которой рождается любовь Божия…» (Д II, 671).

На пути к совершенной памяти — любви, которая у святых рождается в совершенной молитве, много будет у несовершенного сердца «заботливой печали о Господе», и воздыханий о Его вожделенном имени, и страха потерять Его в окружающем шуме.

«…Преславное то и многовожделенное Имя, укосневая чрез памятование о нем ума в теплом сердце, порождает в нас навык любить благостыню Его беспрепятственно…» (блаж. Диадох, Д III, 38).

«Если душа просияла памятованием о Боге и неусыпным бдением день и ночь, — говорит св. Исаак Сирин, — то Господь устрояет там (внутри) к ограждению ее облако, осеняющее ее днем, и светом огненным озаряет ее ночь…» (Д II, 713). И наоборот: «Что приключается рыбе, вынутой из воды, то приключается и уму, оставившему памятование Бога и блуждающему в воспоминаниях мира сего» (преп. Исаак Сирин, От. 228). Человек, поверивший в Бога, должен жить в божественной стихии, в которую он входит через любовь — память Божию.

Нам все кажется, что наше отношение к Богу законно исчерпывается исполнением некоторых нравственных правил и прослушиванием церковных служб. Но Богу нужны не наши «правила», а наша любовь. Милости хочу, а не жертвы (Мф. IX, 13). Когда же в отношении нас — больных, слабых и занятых своими делами — возникает требование любви к Богу, мы, догадываясь, что это дело гораздо труднее и страшнее, чем привычное исполнение некоторых нравственных и обрядовых норм, что это открывает перед нами иной, божественный мир, — ужасаемся и отступаем. «Это не для нас, — говорим мы, — это выше нас». Если мы будем откровенны, то скажем: «Мы этого боимся и не хотим».

«Как если, когда кто стоя в доме будто ночью при дверях и окнах, со всех сторон заключенных, — говорит преп. Симеон Новый Богослов, — отворит одно какое окно, то свет внезапно обдаст его блестящим сиянием, и он, не вынося такого сияния, тотчас закрывает очи свои, закутывается и прячется: так и когда душа, заключенная отовсюду в чувственное, взглянет как–нибудь умом своим, как сквозь окно, во внечувственное и облистается сиянием сущего внутри ее обручения Св. Духа, то не вынося блистания божественного непокровенного света, тотчас трепетать начинает умом своим, вся прячется в саму себя и убегает как бы в дом какой, под покров чувственного и человеческого» (Д V, 31). Что же мы можем и что мы хотим?

В сказаниях про Антония Великого есть такой рассказ: «Пришли однажды какие–то братия к св. Антонию, и говорят ему: дай нам наставление, как спастись. Старец отвечал им: вы слышали Писание? И сего очень довольно для вас. Но они сказали: мы и от тебя, отец, хотим что–нибудь услышать. Тогда старец сказал им: в Евангелии сказано: аще тя кто ударит в десную твою ланиту, обрати ему и другую (Мф. 5, 39). Они говорят ему: мы не можем сего сделать. Старец сказал: если вы не можете подставить другой, по крайней мере переносите удары в одну. И этого не можем, отвечали те. Если и этого не можете, сказал старец, по крайней мере, не платите ударом на удар. Братия сказали: и сего не можем. Тогда св. Антоний сказал ученику своему: приготовь им немного варева: они больны. Если вы одного не можете, а другого не хочете, то что я вам сделаю?» (Д I — 121).

Наше духовное бессилие, конечно, наполовину нами воображается для оправдания нашего бездействия. Что–то мы все–таки можем, но очень этого не хотим. Мы не хотим не только памяти Божией, но и памяти смерти. «Все чувства телесные сопротивляются вере…», — говорил бл. Диадох (Д III, 35).

Искреннее и безусловное принятие Евангелия есть неизбежно нарушение привычных и спокойных представлений о жизни, так как Евангелие обнимает не только жизнь временную, но и жизнь вечную, между которыми лежит страшная для нас смерть. Божественный покой Евангелия достигается через великое беспокойство души о том, чтобы этого покоя достигнуть. Вот почему Отцы настойчиво учат памяти смертной. Смерть — врата к Богу. Христианская память о ней есть уже память о Боге, внедрение в человека страха Божия. Мы, религиозные люди, очень не любим и боимся мысли о смерти, хотя сами нередко наблюдали, что как только слово или мысль о смерти возникнут, лицо человека становится серьезней и в нем возникает, хоть на минуту, желание жить как–то духовно, по–другому, тоска по какой–то неведомой или потерянной правде.

«Ничего нет страшнее памяти смертной, и дивнее памяти Божией; та вселяет спасительную печаль, а эта исполняет духовным веселием» (преп. Илия–пресвитер, Д III, 432). «Спасительная печаль» — это божественное беспокойство души. Нет иных врат к Богу. Если мы этого не поймем духовным трудом, то мы не сможем принять христианства. Для христианина память о смерти есть надежда на бессмертие.

«Будем, если можно, непрестанно памятовать о смерти, — говорит пр. Исихий Иерусалимский, — ибо от этого памятования рождается в нас отложение всех забот и сует, хранение ума и непрестанная молитва, беспристрастие к телу и омерзение ко греху…» (Д II — 192).

«Спасительная печаль» потому и спасительна, что вместо угнетающего бездействия она рождает живое духовное дело. Печаль ради Бога производит неизменное покаяние ко спасению, а печаль мирская производит смерть (2 Кор. 7. 10). Она потому и спасительна, что внутри ее радость. «Стяжи чистоту в делах своих, — говорит св. Исаак Сирин, — чтобы озарялась душа твоя в молитве, и памятованием о смерти возжигалась радость в уме твоем» (Д II — 702). Дела земные не оставляются, но все становится на свое место. Оставляя испуганную многозаботливость и неверную суету, человек обретает поступь вечного существа. Он в тревоге за свою вечность, но и в надежде. Он начинает слышать иные миры, и на его голову, утомленную зрелищем земного тления, веет воздухом освобождения. Эта надежда, о которой сказал апостол, что тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих (Рим.VIII, 21). Через память о смерти душа внимает бессмертию. Говоря о молитве в ночные часы, св. Исаак Сирин пишет: «В эти часы душа ощущает бессмертную жизнь, ощущением ее совлекается одеяние тьмы и приемлет Святаго Духа» (От. 253).