Николай Агафонов - Преодоление земного притяжения

— Сын у меня прямо философ, весь в деда. Дед у него был преподавателем в Духовной семинарии.

На пасхальную службу пошли все впятером, прихватив детей Анны Михайловны. За зиму в храме умерли два священника и протодиакон. Но несмотря ни на что, первую блокадную Пасху, 18 апреля 1942 года, праздновали торжественно. Тем более время празднования Пасхи совпало с 700-летием разгрома немецких рыцарей в Ледовом побоище святым князем Александром Невским. У всех появилась надежда на победу и освобождение Ленинграда от блокады. Многие верующие вместо куличей принесли освящать кусочки блокадного хлеба. Отец Всеволод после службы принес домой пять маленьких кусочков настоящего кулича и одно вареное крашеное яйцо. Все с удовольствием съели крохотные кусочки кулича, а яйцо разделили пополам детям. Когда разрезали яйцо, по комнате разнесся яичный дух. Отец Всеволод, втянув ноздрями воздух, с улыбкой сказал:

— Пасхальным духом наполнилась наша квартира.

По прошествии праздничных дней, отец Всеволод сказал Лизе:

— У меня какое-то недоброе предчувствие. Наверное, что-то с Володей. Может его ранили? Сходи-ка, доченька, на почту, нет ли там от него письмеца.

Когда Лизе подавали на почте вместо треугольного солдатского письма казенное извещение, сердце у ней похолодело: такое она уже получала, когда ее извещали о смерти мужа.

— Кому это, — в испуге отстраняя руку, спросила она.

— Вот тут читайте написано: Троицкому Всеволоду Ивановичу, — сказала работник почты, протягивая извещение Лизе.

Выйдя на улицу, Лиза дрожащими руками достала извещение из сумочки. Буквы прыгали у нее перед глазами. На казенном бланке было написано: «Сообщаем Вам, что Ваш сын, капитан Троицкий Владимир Всеволодович, в бою за город Демьянск пропал без вести…». «Что это значит — без вести», — размышляла по дороге Лиза. Вначале она зашла к Анне Михайловне, посоветоваться.

— Говорят, что без вести, это все равно что убит. Но все же, я думаю, есть надежда. Надо сообщить о. Всеволоду, — подытожила разговор Анна Михайловна.

— Может быть, вы сами это сделаете, — попросила Лиза.

— Нет, Лиза, это должны сделать вы. Ведь вы ему как дочь родная.

Когда она вошла в комнату, отец Всеволод встал и, подслеповато щурясь, с тревогой разглядывал Лизу, пытаясь угадать, какую весть она ему принесла.

— Ну, что там у тебя? Я же чувствую: что-то от Володи. Я оказался прав? Он ранен? — с тревогой вопрошал он.

— Не волнуйтесь, батюшка, он не ранен, он просто пропал без вести.

— Что значит пропал? Как может человек пропасть без вести, это же не иголка?

— На войне все может случиться, — успокаивала его Лиза, — надо надеяться, что он жив.

— Что значит надеяться и почему, может быть, жив? Я уверен, Володя жив. — Начал сердиться о. Всеволод. Затем он, как-то сникнув, сел на стул, бледный и какой-то жалостливый посмотрел на Лизу:

— Ты ведь, Лизонька, тоже веришь, что он жив?

— Конечно, батюшка, я верю, — горячо воскликнула Лиза. — Он жив, он вернется, как обещал, вы же за него так молитесь.

— Да, — словно очнувшись сказал о. Всеволод, — моему сыночку сейчас плохо, ему надо помочь, а я здесь расселся. — Он встал и пошел в свою комнату.

Из своей комнаты он не выходил три дня и три ночи. Лиза уж думала, не случилось ли чего. Но когда она подходила к двери, то слышала оттуда молитвенные вздохи и понимала: о. Всеволоду не надо мешать.

Наступил январь 1944 года. Объявили о снятии блокады и служении 23 января благодарственного молебна по всем храмам. Отец Всеволод в сопровождении Лизы и Анны Михайловны шел в церковь на молебен. После молебна с амвона священник зачитал послание митрополита Ленинградского Алексия:

«Слава в вышних Богу, даровавшему нашим доблестным воинам новую блестящую победу на нашем родном, близком нам Ленинградском фронте… Эта победа окрылит дух нашего воинства и как целительный елей утешения падет на сердце каждого ленинградца, для которых дорога каждая пядь его родной земли…».

Из храма все выходили в пасхальном настроении, казалось еще немного и в морозном январском воздухе зазвучит тропарь «Христос Воскресе из мертвых…».

Женщины шли, с двух сторон поддерживая о. Всеволода. Навстречу им двигался, широко улыбаясь, высокий статный майор. Увидев его, отец Всеволод, вздрогнув, отстранил от себя женщин. Потом как-то весь распрямился и шагнул вперед, протянув навстречу офицеру руки. Майор подбежал к священнику и упал перед ним на колени, прямо в снег.

— Папа, родной мой, я вернулся к тебе.

— Я ждал, сынок. Знал и верил, — сказал счастливый отец, прижимая к себе сына.

Село Нероновка Самарской обл.,

февраль 2005 года.

Капитан Курт Биргер, он же советский разведчик Глеб Эдуардович Серьговский, шел по перрону Берлинского вокзала, направляясь к пассажирскому составу поезда. Дорогу к вагону ему преградил патруль железнодорожной охраны. Молоденький лейтенант, козырнув, вежливо попросил предъявить документы. Серьговский поставил свой чемодан, затем, не торопясь, снял перчатки, достал из внутреннего кармана шинели документы и протянул их начальнику патруля. Ему не о чем было беспокоиться, документы подлинные, а печать на его вклеенной фотографии так искусно подделана, что этого даже не заметили в комендатуре, куда он заходил отмечать свой отъезд на фронт после отпуска. Лейтенант, внимательно изучив документы, возвратил их Серьговскому и, пожелав ему счастливого пути, направился к другому офицеру, спешащему на поезд. В купе Серьговский с педантичной немецкой аккуратностью разложил свои вещи и сел к окну.

Поезд тронулся. Глядя на проплывающие мимо окна предместья Берлина, он вспоминал довоенную Германию и невольно сравнивал с сегодняшним днем. Затем мысли его вернулись вновь к предстоящей операции. Задание было для него необычное. Такого опыта работы у него еще не было. Более десяти лет работы в Европе на «нелегалке», это конечно неплохой опыт для разведчика. Но, одно дело выступать в роли мирной профессии журналиста, а другое — самому перевоплотиться в немецкого офицера, стать одним из них, да так, чтобы поверили. Страха не было. Скорее было чувство беспокойства: справится ли с заданием, оправдает ли высокое доверие? Вообще Серьговского можно было бы считать человеком бесстрашным. Но один раз в жизни страх все же завладел его сердцем, да так, что сковал всю волю и довел до состояния безысходного отчаяния. Это было, когда он попал в подвалы собственного ведомства на Лубянке, перед самым началом войны. Отозвали его из Германии после того, как он передал сведения о готовящемся скором нападении Германии на Советский Союз. Уже первые допросы убедили его, что живым он отсюда не выйдет. Вот это полное бессилие что-либо изменить в своей судьбе, полная абсурдность положения и приводили в отчаяние, поселяя в душе липкий холодный страх обреченной жертвы. Сидя в камере после вынесения смертного приговора, 21-го июня 1941 года, он вспомнил, как сам, будучи молодым следователем ЧК, подводил под расстрел бывших офицеров царской армии, священников и профессоров, дворян и купцов только за то, что они являлись классовыми врагами. Он верил, или вернее хотел верить, что если подследственные ничего не совершили в данное время, то при благоприятной возможности обязательно бы совершили, а коли так, значит они контра. Времена изменились, теперь НКВД отдыхало в выходные дни. Работа была отлажена, торопиться было некуда. Расстрелять можно и 23-го июня. Но 22-го началась война и это спасло Серьговского. А вскоре он, по ходатайству самого Судоплатова, уже трудился в аналитическом отделе разведки генштаба армии.