Грэм Грин - Путешествия без карты

Я не собирался писать о религиозных преследованиях никакой другой книги, кроме той, что заказал мне издатель. Даже после возвращения домой я не думал, что из пережитого в Мексике получится роман «Сила и слава». Пока я был там, мои мысли были заняты «Брайтонским леденцом», корректуру которого я правил, а когда я возвращался в Европу, ехавшие со мной на немецком корабле франкистские добровольцы уже сделались, вероятно, первым звеном в цепи идей, которые привели меня в конечном итоге к «Тайному агенту». Разумеется, перечитывая «Дороги беззакония» теперь, я без труда нахожу в ней многих героев «Силы и славы». Старый шотландец доктор Роберто Фитцпатрик, которого я встретил в Вилья–Эрмосе, с его драгоценным скорпионом в маленькой стеклянной бутылке, был кладом, который нежданно–негаданно находит счастливый путешественник. Рассказывая мне историю своей жизни, он упомянул о добром, жалком падре Рее из Панамы, о его жене, дочери и мышах — не скорпионе, — живших в стеклянной лампе. Как видите, это доктор навел меня на след отца Хосе из моего романа. Возможно, он указал мне и путь в Панаму, который я проделал только через сорок лет, зато был щедро вознагражден. Но самое главное — он подарил мне человека, героя «Силы и славы». Я спросил его о том священнике из Чиапа, которому удалось бежать. «О, — сказал он, — у нас таких называют «пьющий падре»». Когда доктор принес ему крестить одного из своих сыновей, священник был пьян и настаивал на том, чтобы ребенка назвали Бригиттой. «Бедняга, он был малость не в себе».

Еще раньше на борт моего ужасного парохода во Фронтере, где должен был начаться роман, поднялся другой его персонаж — зубной врач, которого я назвал мистером Тенчем, — в этом Богом забытом портовом городке он зарабатывал себе на жизнь золотыми пломбами. На самом деле мистер Тенч был не англичанин, а американец. Он был женат на мексиканке, приходившейся родственницей губернатору штата, и сел на пароход, чтобы сбежать от жены и детей. В Вилья–Эрмосе он укрылся в моей гостинице — другой там, скорее всего, не было, — но через несколько дней семья устроила ему в коридоре засаду. Ходил он в шапочке яхтсмена, не снимая ее даже за обедом, который прерывал, если в горле у него застревала рыбья кость или кусочек хряща, быстро и ловко изрыгая ненужное на пол. Время от времени он прикладывался к бутылке с оливковым маслом, поскольку оно полезно для здоровья. Его не нужно было «додумывать», он так же естественно вошел в «Силу и славу», как и в «Дороги беззакония», и, листая ее страницы, я все время натыкаюсь на персонажей, о которых забил. Они подмигивают мне со страниц книги и с иронией говорят: «Ты в самом деле считал, что придумал нас?» Вот добродушный и продажный начальник полиции в Вилья–Эрмосе, а в деревне Яхалон мне повстречался «метис с курчавыми бачками и двумя желтыми клыками в углах рта. Он был омерзительно веселым и бессмысленно хохотал, обнажая беззубые десны. На нем была раскрытая на груди тенниска, и он чесался, запустив под нее руку». После того как я провел в его обществе неделю, я уже не мог расстаться с ним, и он стал Иудой в моей истории. Да и Леры, добрые лютеране Леры — не плод моего воображения. Вот они дают приют усталому путешественнику — точно так же, как потом пьющему падре. Как же мало остается в моем романе выдуманных персонажей, если не считать главных героев: священника и лейтенанта полиции. Когда я начинал писать «Силу и славу», то просто снабдил реальных людей, с которыми сталкивался во время путешествия, взаимоисключающими судьбами.

Это было путешествие, которое мне не хотелось бы совершить еще раз. Три дня я ехал верхом на муле из Яхалона через горы Чиап, не подозревая, что иду по следам падре Хосе, бегущего от лейтенанта, прежде чем добрался до Лас–Касаса, города, распластавшегося под горами в конце тропы, по которой ступал мой мул. В Табаско все церкви были разрушены. Здесь же они были целы и даже открыты, но священникам запрещалось входить в них, а поскольку шла Страстная неделя, то службу в них служили индейцы с гор, пытавшиеся вспомнить, чему их учили. Я слышал искаженные обрывки латинских выражений, видел странные, необрядовые жесты. В этом городе мне, пожалуй, было еще тяжелее, чем в Вилья–Эрмосе: он был наводнен чванливыми pistoleros, любой из которых мог бы стать моделью моего начальника полиции, и невозможно было пройти вечером по plaza 1, чтобы не нарваться на оскорбление, или заказать выпивку в cantina 2, чтобы не получить отказ, — после национализации нефтяных компаний отношения с Англией были прерваны.

1 Площади (исп.).

2 Кафе (исп.).

Вот так накапливается материал для романа: без ведома автора, чаще всего с трудом, через усталость, боль или даже страх.

Мне кажется, что «Сила и слава» — единственный роман, идея которого мне была заранее известна, в «Сути дела» Уилсон сидел на балконе во Фритауне, следя за идущим по улице Скоби, когда я еще не понимал, что Скоби развращен жалостью и что в этом его проблема. Но меня всегда, даже когда я был совсем мальчишкой, раздражали скандальные истории о католических священниках из глухих деревень, которые любили рассказывать туристы (у этого была любовница, тот беспробудно пил), потому что протестантские учебники истории внушили мне правильное представление о том, во что верят католики, и уже тогда я понимал разницу между человеком и должностью. Теперь, много лет спустя, я, католик, оказавшийся в Мексике, читал и слушал скандальные истории о коррупции, которая якобы и вызвала гонения на церковь, начатые Кальесом и продолженные его преемником и соперником Карденасом, но я также сам видел, как вопреки гонениям возрождались мужество и чувство ответственности, — я видел искреннюю веру крестьян, которые молились в церквах, где не было священников, я бывал на мессах, где не звонили в колокольчик, боясь, что его услышат полицейские. Я не находил честности и идеализма лейтенанта из «Силы и славы» у полицейских и pistoleros, с которыми мне приходилось сталкиваться — я вынужден был придумать его в противовес падшему священнику: идеалист–полицейский душил жизнь из самых лучших побуждений, пьющий священник продолжал ее творить.

«Сила и слава» принесла мне больше удовлетворения, чем какая‑либо другая написанная мной книга, но успеха ей пришлось дожидаться десять лет. Ее первый тираж в Англии был три с половиной тысячи экземпляров, всего на тысячу больше, чем тираж моего первого романа, опубликованного одиннадцатью годами раньше, к тому же она появилась в магазинах примерно за месяц до того, как Гитлер напал на Нидерланды. В Соединенных Штатах она вышла под трудным и сбивающим с толку названием «Лабиринтовые тропы», которое чем‑то прельстило издателей (если я не ошибаюсь, было продано две тысячи экземпляров). Послевоенный успех «Силы и славы» во Франции, которым я обязан Франсуа Мориаку, написавшему лестное для меня предисловие, сделал ее уязвимой перед двумя силами: Голливудом и Ватиканом. Джон Форд поставил благочестивый фильм «Беглец», который я так и не смог принудить себя посмотреть, с безупречно честным священником и абсолютно развращенным лейтенантом (он даже сделался отцом дочери священника), а успех романа во французских католических кругах был уравновешен гневом французских епископов, дважды оповещавших о нем Рим. Примерно через десять лет после публикации кардинал архиепископ Вестминстерский прочел мне письмо Святейшей канцелярии, осуждавшей роман за «парадоксальность» и за «показ чрезвычайных обстоятельств». Вечная бдительность вот цена свободы, даже внутри церкви, но я сомневаюсь, что тоталитарное государство (неважно, левое или правое), с которым любят сравнивать католическую церковь, поступило бы со мной так же мягко, как она, когда я отказался переделывать книгу под казуистическим предлогом, что передал авторское право своим издателям. Публичного осуждения не последовало, и история с «Силой и славой» была предана тихому забвению, которое церковь мудро приберегает для незначительных событий. […]