С. С. Аверинцев - С. С. Аверинцев Поэты

Немецкая культура от Гёте и Гердера до Адольфа Гарнака и Томаса Манна предприняла непредставимую ни в католической, ни в православной среде попытку приручить христианство, вобрать его в себя, «снять» в себе; многозначительность гегелевского термина «снятие» очень хорошо сюда подходит. Нечто в структуре самого лютеранства провоцировало такую попытку.

Еще раз вернемся к лексике: там, где католик скажет «церковь», то есть назовет сугубо объективную реальность с резко очерченными границами, лютеранин, особенно пиетистски ориентированный, будет говорить о вещах, находящихся внутри человеческой души, — о «благочестии», Frommigkeit, «благоговении», Ehrfiircht. Всю эту сферу религиозной субъективности суммирует непереводимое слово Innerlichkeit. Типично германское явление — Шлейермахер, теолог романтизма, истолковавший религию как удовлетворение присущего душе чувства зависимости от бесконечного. В сфере культурпротестантизма становится не совсем удобно спрашивать, имеет ли вера предмет; важно, что душа имеет чувство. Это простодушная Гретхен задавала Фаусту вопрос, верит ли тот в Бога; Фауст, как истинный прототип культурпротестанта, отвечал: «Чувство — всё». Совсем молодой Гессе в своем «Дневнике 1900 года» описывает неприятный сон, почти кошмар, содержание которого — бестактная попытка поставить его, Гессе, перед выбором между верой и неверием:

«Мне снилось, что я нахожусь в большом, до странности молчаливом обществе. Сильный человек в чересчур широком фраке внезапно подошел ко мне, взглянул серьезно, строго и властно и спросил грубым голосом: «Веруешь ли ты во Христа?«Пока я обдумывал, что мне ответить, я увидел его горящий глаз и его грубые, вызывающие черты до того близко придвинутыми ко мне, что во мне поднялось чувство отвращения; я мог сказать только холодное, презрительное «Нет!» — просто для того, чтобы отвязаться от этого нескромного взгляда и от всего тягостного присутствия грубого вопрошателя».

В этом контексте не так уж трудно понять «теологические» или даже специально христианские темы, образы и обороты речи, которых у Гессе так много. Это никоим образом не просто метафоры; но из них не вытекает, что Гессе был христианином, как, впрочем, не вытекает и обратного. Кем был Гессе, так это едва ли не последним большим наследником вековой работы по «снятию» христианства в культуре. Работа эта разошлась по двум линиям — рационалистической и романтической; Гессе принадлежит, конечно, второй.

Его связь с романтикой не только лежит на поверхности, но неизменно исповедовалась им самим. Она сказывается в каждой интонации его лирики. Чтобы читатель мог своими глазами увидеть истоки этих интонаций, стоит дать три цитаты.

Первая — меланхолическое стихотворение Эйхендорфа.

Aus der Heimat hinter den Blitzen rot

Da kommen die Wolken her,

Aber Vater und Mutter sind lange tot,

Es kennt mich dort keiner mehr.

Wie bald, wie bald kommt die stille Zeit,

Da ruhe ich auch, und uber mir,

Rauschet die schone Waldeinsamkeit,

Und keiner mehr kennt mich auch hier.

(«С моей родины, что лежит за красными зарницами, приходят облака; но отец и мать давно умерли, никто меня там больше не помнит. Как скоро, как скоро придет тихое время: вот и я нашел свой покой, и надо мною шумит прекрасное лесное безлюдие, и tникто больше не помнит меня и здесь».)

Вторая взята из Мёрике, швабского земляка Гессе.

LaB, о Welt, о lаВ mich sein!

Locket nicht mit Liebesgaben,

LaB dies Herz alleine haben

Seine Wonne, seine Pein!

(«Оставь, о мир, оставь меня! Не маните дарами любви, оставьте это сердце в уединении обладать своей радостью, своей мукой!»)

Наконец, третья — памятник неоромантической лирики конца века, стихотворение Ницше о Венеции:

An der Briicke stand

Jiingst ich in brauner Nacht.

Fernher kam Gesang:

Goldener Tropfen quoll's

(Jber die zitternde Flache weg.

Gondeln, Lichter, Musik —

Trunken schwamm's in die Dammrung hinaus…

Meine Seele, ein Saitenspiel,

Sang sich, unsichtbar beriihrt,

Heimlich ein Gondellied dazu,

Zitternd von bunter Seligkeit.

— Horte jemand ihr zu?..

(«На мосту стоял я недавно в бурной ночи. Издалека приходило пение: золотыми каплями проливалось оно по дрожащей зыби вод. Гондолы, огни, музыка, — все это проплывало, хмелея, в сумерки…

Моя душа, созвучие незримо тронутых струн, тайно пела самой себе баркаролу, содрогаясь от пестрого блаженства. — Внимал ли ей кто–нибудь?..»)

Совершенно естественно, что лирика Гессе немало корили за эпигонство. Он сам от всей души соглашался с этими укорами. Он знал, что пришел как наследник, как последний в роду и что его доблесть — не отвага зачинателя, а верность завершителя.

Есть любители, согласные помириться только на «абсолютной поэзии», воспринимающие саботирование работы по построению современного стиля и широкое допущение возможностей, уже использованных в литературе XIX столетия, как нехороший поступок. Повторим уже сказанное в начале статьи: им лучше вовсе не читать стихов Гессе.

Но мы, наделенные менее строгим вкусом, — не скажем ли мы, что всякого поэта лучше мерить не чужой, а его собственной меркой; что если Гессе — эпигон, он не только эпигон, потому что за каждой его строкой стоит его опыт, его выбор, наконец, его голос, который на самом деле не спутать ни с каким другим? Мы обязаны это сказать, потому что это правда. Читатели и критики слишком часто творили из Гессе кумира или делали из него предмет разоблачений. В поэзии, любой поэзии, порой непохожей на то, как умные люди ее определят, есть своя собственная, непредугадываемая правота. Мы не властны осудить или оправдать Гессе, потому что тот, кому Гессе действительно нужен, не потребует от него никаких оправданий. Это не значит, что с поэтом нельзя спорить; споря, мы входим в его мир, а не становимся над его миром, мы имеем перед собой его лицо, а не рассыпающиеся слова, к которым утрачен ключ и с которыми можно делать что угодно; и мы не только оспариваем его, но и в свой черед оспорены им. Гессе сам спорил со своим веком. Он наперед знал все, что будет сказано о его эпигонстве, о его просроченной романтике. Знал — и продолжал идти своим путем. Старомодный ритм его слова, заставляющий самое время как будто замедлять свое движение, — это позиция, занятая совершенно сознательно, отстаиваемая не без юмора, не без меланхолической насмешки над собой, но и не без вызова.

Ich aber bin ein Dichter und zalh es mit mancher Entbehrung,

Manchem Opfer vielleicht, dafiir hat Gott mich gestattet,

Nicht bloB in unseren Tagen zu leben, sondern der Zeit mich

Oft zu entschlagen und zeitlos zu atmen im Raume, einst gait das

Viel und wurde Entriickung genannt oder gottlicher Wahnsinn.

Heute gilt es nicht mehr, weil heute so kostbar die Zeit scheint,

Zeitverachtung aber ein Laster sei. «Introversion» heiflt

Bei den Spezialisten der Zustand, von dem ich hier spreche,

Und bezeichnet das Tun eines Schwachlings, der sich den Pflichten

Seines Lebens entzieht und im Selbstgenuβ seiner Traume

Sich verliert und verspielt und den kein Envachsener ernst nimmt.

Nun, so werden von Menschen und Zeiten die Guter verschieden

Eingeschatzt, und es sei mit dem Seinen ein jeder zufrieden.

(«Но я — я поэт, и плачу лишениями, может статься — жертвами (на то поставил меня Бог), за право не просто жить в наши дни, но часто уходить от времени и вне времени дышать в пространстве; некогда это ценилось и называлось отрешенностью или священным безумием, а нынче не ценится, ибо нынче время в цене, а презрение к времени — порок. «Интроверсией» именуется у специалистов то состояние, о котором я здесь говорю: так ведет себя слабосильный, уклоняющийся от обязанностей своей жизни и забывающий себя в самоцельном наслаждении своими грезами, которого никто из взрослых не примет всерьез. Что же, люди и эпохи по–разному оценивают блага, и пусть каждый будет доволен своим».)