А. Амман - А. Амман Путь отцов

«Налетел шквал», как он сам рассказывал, и братство распалось. Упорство Иеронима не было сломлено испытанием: оно его даже не обескуражило. Недолго думая, он отправляется на Восток, где монастыри процветали в пустынях. Осыпая хулами своих гонителей, он захватил с собой библиотеку и заметки, накопленные в Риме. Пришлось порвать с семьей, это далось ему нелегко; впоследствии он писал Гелиодору: «Разрывы, которые тебя страшат, я в свое время претерпел».

НА ВОСТОКЕ

Во время пребывания в Антиохии Иероним погрузился в изучение Библии и углубил свои познания в древнееврейском языке. Из Антиохии он перебрался в Халкидскую пустынь, усеянную монашескими обителями. Он жаждал одиночества, бдений, покаяния и трудов. Но увы, натура и вкусы требовали своего. Дух его был не в ладах с душою, он разрывался между светской литературой и Священным Писанием. «Читал я пророков и говорил себе: о сколь же грубы и дики их речи. И после ночи, проведенной в бдении и молитвах, возвращался я к Виргилию, Цицерону, Платону».

Его посетило отрезвляющее видение, которое он сам живо описал. Было это во время приступа лихорадки: «Восхищен был дух мой и предстал пред Судией. Я ощущал сияние столь ослепительное, что не смел и глаз поднять». Быв спрошен о вероисповедании, «я христианин», ответствовал я. «Ты лжешь, — возразил мне Восседавший на престоле, — не христианин ты, а цицеронианец. Где твое сокровище, там и сердце твое». Сурбаран изобразил эту сцену: Иероним, нагой и согбенный пред Христом Судиею. И ангелы хлещут его растроенными ременными бичами.

Испытания отшельника продолжаются. Пришел черед иным искушениям. Одиночество распаляет воображение. Тело, почти лишенное пищи и сна, пытается взять свое. Его преследуют воспоминания о прелестных римских танцовщицах. «О, сколько раз, находясь в пустыне, на бескрайнем и выжженном просторе, лишенном следа жилищ и служащем пристанищем монахов, я снова мечтою погружался в римские утехи. Я видел себя сплетенным в плясках с юными девами. В лице моем от постов не осталось ни кровинки, но в изможденном теле горело желание, и огнь похоти пожирал немощную, полумертвую плоть. Дни и ночи смешались; опомнившись, я испускал крики. Я непрестанно бил себя в грудь. Мне становилась ужасна и сама моя келья, сообщница моих постыдных мечтаний. Гневаясь и негодуя на себя, я все дальше углублялся в пустыню».

Спасителем оказался умственный труд. Он с головой ушел в занятия, изучал древнееврейский, «язык гортанный и задышливый», взяв в наставники образованного иудея. Такая аскеза, как выяснилось, куда более действенна, нежели отшельническая праздность. Он выкроил время, чтобы составить жизнеописание, вернее сказать, панегирик отшельнику Павлу Фивейскому. «Его заношенная туника отрадней для меня, чем царственный пурпур». Подобные жития служили душеполезным чтением для тогдашнего христианского народа, жадного до всяческих чудес.

Примерно в то же время он составил Хронику, для которой частью перевел, а частью переписал труд историка Евсевия. Книга эта стала основополагающей для всех изысканий в области первых веков христианства. Иероним охотно подмешивал к истории личные воспоминания, а иной раз и сводил личные счеты. Так, описав отбытие в Иерусалим Мелании Старшей и воздав хвалу ее добродетелям, он позднее разошелся с нею в оценке наследия Оригена и все хвалы вычеркнул.

Споры об арианстве и отголоски антиохийского раскола встревожили покой пустыни и породили раздоры между монахами. Отшельники разбились на враждующие группы: «Покрытые пеплом и мешковиной, мы отлучали епископов», — иронизировал Иероним. Наконец, потеряв всякое терпение, наш герой расстался с этими немытыми, невежественными и бранчливыми монахами, собрал пожитки и вернулся в Антиохию.

Тамошний епископ Павлин рукоположил его; Иероним принял посвящение без особой охоты, лишь при условии, что останется верным монашескому призванию и не будет стеснен в передвижениях. И тут же снова отправился в путь. В 380/381 г. он оказался в Константинополе, надеясь воспользоваться тамошними солидными библиотеками. Тут он попал под обаяние Григория Богослова, который сделал его приверженцем Оригена. Ориген совершенно покорил его своей ученостью, он называл его «новоявленным со времен апостольских Учителем Церкви». В пылу приязни Иероним перевел двадцать восемь его проповедей о книгах Иеремии и Иезекииля. Впоследствии он столь же пылко отрекался от него.

В РИМЕ

Тем временем папа Дамас добился императорского дозволения созвать новый собор в 382 г. Иероним сопровождал на собор епископа Павлина Антиохийского. Он захватил с собою в Рим свою библиотеку и рукописи. В то время ему было тридцать пять лет, и он стоял на пороге главных жизненных свершений. Папа Дамас, сам эрудит и поэт, ценил его, прислушивался к его советам, а затем взял себе в секретари.

Вскоре он подыскал ему грандиозную задачу: поручил Иерониму пересмотреть латинский перевод Евангелий. Затем задание было распространено на всю Библию, и это дело заняло двадцать лет жизни Иеронима: тут‑то и пошли на пользу Церкви все его познания, накопленные за долгие годы странствий. Перевод Иеронима называется Вульгата.

Иероним оказался на вершине славы. О нем поговаривали как о возможном папе; по крайней мере, он сам сообщает об этом в письме. Тем временем этого женоненавистника избирают своим советником, толкователем Священного Писания и духовным наставником знатнейшие римлянки — Павла, Марцелла, Евстахия. В роскошных авентинских виллах он толкует им Писание. Суровость его привлекает и ободряет благочестивых женщин. Подобная деятельность вызывает тем больше подозрений, чем безупречнее репутация человека. По городу поползли слухи. Он отвечал: «Я бы меньше беседовал с женщинами, если бы мужчины больше интересовались Писанием». И все же это было не в обычаях Церкви.

И высшее римское общество, и в особенности модные щеголи–эрудиты злобились против ученого монаха: мало того, что он вносит разброд в заведенный порядок светской жизни, он еще к тому же преподносит им свой перевод Нового Завета взамен прежнего, к которому все привыкли. Иероним клеймит их, называет «двуногими ослами». Придворные не простили ему и благорасположения папы. Однако водились вины и за ним. Недостатки Иеронима были помехой лучшим его начинаниям. Он был гневлив, непримирим, насмешлив — его словесные портреты светских грамотеев были столь язвительны и беспощадны, что вызывали ответную ярость: вокруг него сгущалась атмосфера вражды. Ему мало было сквитаться, он все возвращал с лихвой. Он словно облегчал себе душу, уязвив и опозорив противника. Он именовал Вигилантия («Бодрствующего») Дорминантием («Сонливым»). Он писал Гельвидию: «Теперь можешь быть спокоен. Злодейства твои прославят тебя». Нравственность его была безупречна, но язык несдержан. Иные страницы его поучений о девственности, адресованных юной Евстахии, наверняка заставляли ее краснеть. Грешным делом, может статься, успех у знатных матрон был для него своеобразным самоутверждением: беспокойный далматинец вечно в нем нуждался. Подобно многим духовным наставникам, он был подозрителен. Не лежало ли в основе его ссоры с Руфином соперничество из‑за пестуемых душ? Пасомым же он предписывал строжайшие лишения, в особенности настаивая на целомудрии: суровостью своей он напоминает Тертуллиана. Ко всему прочему осаждавшие его патрицианки отнюдь не способствовали его ученым занятиям.