Адин Штайнзальц - Сборник статей

Корабль остался без капитана, но тот еще успел предостеречь нас: вы увидите штормы, страшные волны и молнии, но помните — берег близок и курс проложен. Некогда в беседе с президентом Израиля Залманом Шазаром Ребе сказал: «Так же как я знаю, что через полчаса вы выйдете из этой комнаты, я знаю и то, что Машиах уже в пути». Он видел берег. Вопрос вопросов для нас не в том, как проложить курс, а в том, как не сбиться с уже проложенного. Моряки знают одно: капитан велел дружно и слаженно грести в указанном им направлении. Грести. То, что нас ждет, столь велико и необычайно, что мы обязаны объединить силы и отложить в сторону распри. Приход Машиаха — это, в иных терминах, конец истории. Что есть история? Последовательность войн, соперничеств, переворотов. Его приход — безусловное и необратимое воцарение мира и покоя на земле, а значит, конец истории. Ребе обращался ко всему человечеству, потомкам Ноаха: вы можете обрести свободу, стать лучше, и для этого не надо карабкаться в горы и пересекать моря. Просто дайте слово своей душе, будьте самими собой. Он был не главой раввинов, но капитаном корабля, на котором все мы плывем. Он обращался к каждому и говорил: дерзай, это в твоих силах! Ребе часто сравнивал человека с землей, в которой скрыты сокровища. Копнешь не там — найдешь только грязь (этим занимался Фрейд), копнешь рядом — только камни (этим занимался Адлер). Много чего еще там можно найти, но Ребе говорил, что в каждом есть то заветное, правильное место, где только копни — спрятан клад: серебро — любовь ко Всевышнему, золото — благоговение перед Ним, алмазы — вера в Него.

Вернемся в Аврагаму: «Драгоценный камень висел на шее его, всякий, кто видел его, исцелялся» («Бава батра», 166). Как тут не вспомнить исцеляющий взгляд Ребе, отмеченный в сотнях рассказов теми, кому посчастливилось с ним встретиться. Талмуд продолжает: «Когда Аврагам покинул мир, подвесил Всевышний этот камень к солнечной орбите». При жизни праведника камень излечивал только тех, кто находился в непосредственной близости от Аврагама. Теперь же его целительный свет стал достоянием всего человечества, как и сияние солнца. С уходом праведника его присутствие в мире и его влияние на мир становится даже большим, чем при жизни, — так учат наши мудрецы. Нам остается раскрыть глаза и увидеть, поверить, осознать, что, хотя корабль и остался без капитана, мы можем, должны достичь берега. Там, в порту, он нас наверняка уже ждет.

Рав Штейнзальц: Однажды в университете мне пришлось получать степень почетного доктора. Я сидел вместе с такими же несчастными, как я, в этих ужасно смешных шапках с висюльками. Я помню, что меня не интересовали тогда ни тексты лекций, ни темы, на которые говорили вокруг. Весь я сконцентрировался на том, чтобы не скатиться со стула, потому что представлял себе, как будет смешно, когда упадет эта шапка и я вслед за ней.

Тема, заявленная в лекции как «иудаизм и современный мир», «иудаизм и модерн», не нова: примерно 200 лет в еврейском мире ходит мода читать лекции на тему «иудаизм и что-нибудь еще». Только переводчик хотел рассказать русский анекдот по этому поводу, как я вспомнил его еврейский эквивалент. Одна из популярных тем — это «еврейский вопрос и слоны». И вообще этот стиль, этот жанр он настолько распространился, что один мой приятель, не еврей, один из крупнейших специалистов в области социологии религий, написал достаточно известную статью, которая называется «Слоны и лютеране».

Начать надо собственно с самой сложной части этой темы: что же все-таки такое «модерн», что такое «современность», что такое «современный»? У этого понятия можно выделить два традиционных понимания, которые может быть не взаимоисключающие, но, по крайней мере, серьезно отличающиеся друг от друга.

Первое простое определение — современностью мы называем то, что происходит в то время, о котором идет речь, то, что синхронно этому обсуждению. Понятно, в соответствии с этим определением нет ничего более непостоянного чем «современность». В каждый момент времени под словом «современность» понимается нечто другое. То, что современно и выраженное в словах.

Классический пример второй стороны этого определения — известный египетский папирус, где человек, очевидно, уже пожилой, жалуется на молодое поколение. В старые добрые времена дети уважали родителей, молодые уважали стариков, в общем мир был упорядоченным, понятным, добропорядочным, а сейчас. И он пишет о новом поколении, как они сходят с ума, что они творят, насколько общество беспорядочно. Это вообще интересно, это звучит очень современно. И не важно, что этому тексту примерно три с половиной тысячи лет.

Что из этого нужно, собственно говоря, извлечь. То, что в отличие от стереотипа расхожего, который говорит об изменении мира, люди не меняются существенно за такой скромный отрезок времени как две-три тысячи лет. Соответственно, многие вещи, которые кажутся несовременными из написанного и сказанного, объясняются не содержанием, а переменами в языке. То есть, то что звучит анахронизмом, очень часто звучит так из-за изменения языка, а не человека, или общества, или мира.

Есть в принципе целый книжный жанр, где об очень древней истории говорится очень современным языком, почти сленгом, и приходится согласиться с тем, что жаргон меняется, а многие вещи, которые были верны тогда, они верны и сегодня, а многие вещи куда меньше подвержены изменениям, чем реалии языка. Бен Адшор когда он пишет современным языком о событиях времен Юлия Цезаря, — это классический пример такого жанра, такого явления. Воспоминания Клаудия, которые рассказывают об очень давних событиях и написаны весьма современным языком, дают именно такую почву для размышления.

В свое время, когда я был моложе и у меня было больше времени и сил, я написал некую пьесу об Исходе из Египта, где события весьма давние были представлены в весьма современных понятиях. Фараон там выглядел почти как русский интеллектуал, и его поведение было естественно на фоне такой концепции.

Чтобы стало понятнее, я хочу объяснить о каком типе русского интеллигента идет речь. Это человек, который прочитал очень много книг. Накопленная информация не выстроилась у него ни в какую стройную систему, и более того, он почти ничего не понял из того, что он прочитал, но, поскольку он может долго, связно и красиво говорить на эту тему, то ему самому уже кажется, что он понимает то, о чем он говорит.

Фараон вполне вписывается в эту схему. Он разбирается во всем: в устройстве мира, в науке, в современных ему понятиях, в религии, и он говорит об этом. Он говорит без тени сомнения о том, в чем он не компетентен, и приближенные к нему, не сильно компетентные в этих вопросах люди начинают думать о том, что евреи не так уж и нравятся.