Адин Штайнзальц - Сборник статей

Все сказанное выше имело целью показать, что тот, кто попытается осмыслить священные еврейские тексты с точки зрения философских форм, неизбежно столкнется не только с трудностями структурного характера, но со значительно более существенной проблемой перехода от одного образа мышления к другому.

Не секрет, что подвергнуть философскому анализу можно все, что угодно, а «философский подход» или «философскую систему» можно выявить даже в тех произведениях, в которых и их автор об этом не подозревал. В принципе, можно анализировать с этой точки зрения любое литературное произведение, выуживая философские идеи, которые хитроумному автору якобы удалось сокрыть между строк. И, вне всякого сомнения, всегда можно поговорить о философии в изобразительном искусстве (хотя это еще менее определенная область, особенно в тех случаях, когда художник в своих произведениях не пользуется четко заявленной системой символов). И не только насыщенные символикой полотна великих мастеров прошлого могут являться объектом философских изысканий, им может стать даже напыщенные творения соцреализма, где и сам художник вовсе не ставил перед собой задачи обогатить свои «шедевры» философским подтекстом. Там, где нет открытой декларации идей, невозможно заниматься научным анализом проблем, и результат изысканий подобного рода чаще всего является плодом произвола интерпретатора.

Позволю себе сравнить характер изложения в Торе с одной литературно-стилистической особенностью драматургии, которое позволит нам выявить существенное отличие между ними. Даже самые древние образцы драмы содержат чрезвычайно важный для реализации авторского замысла, хотя и не очень естественный, элемент. Речь идет о монологе, в котором персонаж должен был объяснить или оправдать причины своих поступков и таким образом придать смысл действию. Классическая греческая драма делает еще один шаг: одним из действующих персонажей в ней является хор, в задачу которого входит объяснение поступков и характеров героев, комментировать происходящее на сцене, а самое главное — разъяснять морально-нравственную проблематику, с которой сталкиваются персонажи. Надо сказать, что современные драматурги также часто прибегают к похожему приему. Дж. Б. Шоу, например, хоть и не использовал хор в своих пьесах, излагал свои намерения в предисловиях к ним, настолько многословных, что невольно создавалось впечатление, что сами пьесы были написаны как иллюстрация к заявленной этической проблеме. Но независимо от того, кто перед нами, Софокл или Шоу, позиция сочинителя — пусть даже она сама по себе прозрачна и бесхитростна! — становится для зрителя явной только потому, что автор приложил немалые усилия, объясняя ее.

Однако в Танахе изложение строится на диаметрально противоположном принципе! Если рассматривать его через призму классических античных формулировок, то его можно отнести к категории простых фабул, в которых нет перипетий и узнаваний, присущих, как правило, запутанному действию. Образно такое изложение можно сравнить с лишенным плоти остовом. И, тем не менее, именно отсутствие стилистических изысков и орнаментики придает необычайную силу библейскому повествованию. Хотя иного читателя, выросшего на лихо закрученных детективах и эмоционально насыщенных драмах, подобный характер изложения оставляет в недоумении.

Давайте рассмотрим в качестве иллюстрации к сказанному выше один из рассказов Торы, пожалуй, из наиболее выразительных в ней — жертвоприношение Ицхака. Это история о том, как праотец Авраам — по повелению Всевышнего — ведет на заклание своего сына. Она излагается в первой книге Торы, «Брейшит», занимает менее одной главы; охваченный ею временной промежуток — приблизительно три-четыре дня. В ней Всевышний говорит Аврааму: возьми своего сына, Ицхака, которого ты любишь, и принеси его Мне в жертву в месте, на которое Я укажу тебе. Они отправляются в путь, и когда, достигнув предназначенного места, Авраам собирается завершить исполнение заповеданного ему, ангел останавливает его словами: не заноси руки твоей на отрока!

Если бы я — или любой другой человек — попытался своими словами изложить эту историю на бумаге, первое, чем захотелось бы снабдить ее — описание переживаний и чувств персонажей. О чем думал старик-отец? его сын? Но как раз в самом тексте Пятикнижия нет ни единого намека на переживания Авраама или Ицхака. Единственное, что могло бы дать ключ к разгадке, это короткий — всего четыре стиха — диалог между ними. В такой ситуации у читателя подспудно зарождается ощущение недосказанности. На первый взгляд, перед нами сухая хроника, описание событий без каких-либо поэтических прикрас: наверное, и полицейский протокол был бы куда более поэтичен. С другой стороны, вся соль рассказа именно в нарочитой скупости художественных средств, что придает ему такую силу воздействия, которая по своей интенсивности в несколько раз превосходит любое творение античного или современного драматурга.

Кроме того, художественная сторона проблемы не затеняется философской, ведь даже после многократного прочтения рассказа неизбежно останется вопрос: какая идея в нем заложена? чему он нас учит? Многие мыслители пытались проанализировать эту главу Торы с философских позиций; одним из наиболее любопытных вариантов такого религиозно-философского ее осмысления предложил Сёрен Кьеркегор. Но является ли это прочтение философией Торы?

Любая попытка отыскать философию в этом эпизоде будет в большей степени субъективной, ибо сам сюжет не оставляет никакого поля для философии, — разве что для философствования. Помимо этого осмелюсь утверждать, что Священное писание не является литературой в общепринятом понимании этого слова, и поэтому к нему следует относиться скорее как к некой объективной данности, не ставящей перед собой задачу снабдить наблюдателя философскими аргументами. Если хотите, рассматривайте его, как рассматривают тот или иной природный феномен. С этой точки зрения вопрос — что есть философия Священного писания? — будет заключать не больше смысла, чем вопрос — что есть философия розового куста? Роза — вполне познаваемое явление, обладающее формой, цветом и запахом, выведены математически строгие формулы, регулирующие закономерность ритмов ее цветения… Однако хочет ли тем самым розовый куст, как феномен, сообщить нам о чем-то запредельном и недосягаемом? Аналогичный вопрос можно задать и в отношении философии Писания. «Философия науки» и «философия природы» — достаточно известные отрасли гуманитарной культуры, но возьмется ли кто-либо, находясь в здравом уме и ясной памяти, всерьез рассуждать о «философии флоры и фауны»? Может ли в принципе существовать такая философия?