Адин Штейнзальц - Статьи раввина на темы иудаизма

Приведу другой пример. Сионизм в своей основе был революционным движением. Это была революция против ситуации, состояния и положения евреев в изгнании. Сионизм стремился произвести основную перемену в судьбе евреев. Его целью, которая была ясна с самого начала, было создание еврейского государства. Сионизм по определению умер, когда было создано государство. Каждому, кто наблюдает сложившуюся картину, видно, что сионизм — это лишь воспоминание, как институционно-революционная партия, и не потому, что он потерпел поражение в том смысле, что не достиг своей цели, но он потерпел поражение потому, что достиг своей цели. Кстати что очень странно, если говорить об израильской политике, — человек, возглавлявший революцию тогда, когда она одерживала победы, то есть Бен-Гурион, был глубоко разочарован ситуацией, сложившейся в сионистском движении, и он стремился переопределить сионизм в более насильственной форме, не в том смысле, чтобы убивать людей, но намного в более крайней форме, потому что, опять же, он чувствовал то же самое: революционное движение умерло, как только достигло своей цели.

Итак, если движение хочет продолжаться, то оно должно создавать что-то новое. Оно должно создавать более высокую цель, другую цель, если оно хочет продолжаться. Таким образом, в определенном смысле и революция и революционеры мертвы, — как в случае победы, так и в случае поражения. Они не могут оставаться в живых ни в каком случае.

Это одна часть вопроса. Есть и другая часть, которая также связана с революциями. Она не настолько глубока, чтобы служить частью определения революции, но, судя по всему, является частью истории революций. Я бы сказал так: каждая революция имеет довольно хорошее представление о том, что неправильно в настоящем или в прошлом. Каждая революция начинается с уродливой картины существующего положения. Это ясно. Нельзя стать революционером, если вы довольны сегодняшним положением. Если все нормально, то зачем вы начинаете революцию? Таким образом, революция — это то, что начинают, если сегодняшнее положение плохое. Итак, у вас есть представление о том, насколько плох сегодняшний день, есть прекрасные описания будущего и огромная вера. Вы даже вырабатываете какую-то стратегию и тактику того, как изменить сегодняшнее положение. Некоторые из планов очень хорошо разработаны. Не только Мао Цзе-Дун, — разные люди в разных местах писали книги о том, как сделать хорошую революцию. Это происходило во всем мире; эти книги были своего рода курсами по революциям. Некоторым, судя по всему, было все равно, какая революция. Возьмите, например, Че Гевару: он был не только профессиональным революционером, но, судя по всему, ему было не важно, что это за революция, в каком направлении, — главное, чтобы революция была. Это касается персоналий, но, как я уже сказал, постоянно ведутся дискуссии, и иногда успешные дискуссии, о том, как заставить революцию работать.

Далее идет та часть, которой нет практически ни в одной революционной системе, то есть: а что мы будем делать после революции? Эта часть почти всегда отсутствует или присутствует в очень туманной, общей и неточной форме — что же будет происходить потом? Это верно не только по отношению к марксизму, но и к сионизму в той же мере. Можно объяснить все стадии, начиная с ужасов прошлого и до того, как исправить ситуацию. Но вопрос о том, что произойдет потом, каков план на период после того, как это случится, всегда очень неясен. И опять же, я пытаюсь объяснить, что поражение революции — это не просто механическое поражение, имевшее место один или два раза. Это, в общем, произошло с французской революцией: эта революция проходила успешно, пока не победила. С этого момента она абсолютно изменилась. То же самое произошло и с русской революцией, и с сионистской революцией.

Судя по всему, революции лучше знают, что неправильно, чем что правильно. И даже если есть представление о том, что правильно, оно обычно весьма туманно и на нем мало что можно построить. Вы знаете, что описания революции, то есть ужасов капитализма и самой революции, всегда намного живее, чем описания будущего социализма. Вообще-то, когда здесь решили, что социализм уже пришел, это было прекрасное заявление, потому что никто на самом деле не знает, что такое социализм. Но в других случаях происходило то же самое. Несмотря на то, что Герцль написал своего рода утопию о будущем еврейском государстве, которая называлась "Еврейское государство", — даже тогда критика этой книги заключалась в том, что в ней на самом деле содержалось очень мало материала, что это была очень тоненькая книжечка. Если шесть раз повторить: все будут счастливы, все будут довольны, будет мир, все будут любить друг друга, то это будет прекрасным заявлением, но это похоже на то, как очень хороший проповедник говорит что-то в церкви, мечети или синагоге, но с тем, что он говорит, мало что можно сделать практически, и поэтому слова его остаются только прекрасными словами. Приведу пример: в свое время было замечено, что Герцль в своем утопическом взгляде на будущее еврейское государство даже не намекнул на то, на каком языке будут говорить в этом государстве. Возможно, он думал, что это будет немецкий… Я просто хочу сказать, что книга Герцля представляла собой такое обобщение, что самое интересное в ней — это то, как добиться создания государства. Все, что написано дальше, в сущности, не так уж и интересно. Кстати, замечу в скобках: даже когда читаешь Данте, то описания ада намного живее, чем описания рая. Это странно, но верно. Точно так же, и в противном случае это было бы общее обсуждение вопросов нравственности, попытайтесь сравнить благословения и проклятия. Это верно по отношению к каждому языку: русскому, арабскому, ивриту… Когда начинаешь ругаться, то кажется, что в языке появляются новые красоты и новое творческое начало. Когда начинаешь благословлять, то благословений обычно так мало и они так мало вдохновляют… Но это отдельный вопрос о добре и зле. Все хотят добра, но оно такое скучное!

Теперь позвольте мне вернуться к теме и поговорить серьезно. Надо быть серьезным — это же Академия! Итак, как я уже сказал, у революций имеется недостаточно четкое представление о том, что же произойдет после революции. Поэтому поражение революции заключается не просто в том, что она не продолжается как движение, но также и в том, что революция изживает себя, достигнув своей последней ноты. В этом смысле дело не в случайных событиях, а, возможно, в том, что является неотъемлемой частью системы. Вы знаете из биологии, что самка паука после успешного совокупления откусывает голову самца. В целом это происходит и в любой хорошей революции. Вы выполнили свой долг, а теперь вас можно съесть. Теперь вы можете служить едой и не годитесь ни для каких других целей. Вы сделали то, что должны были сделать. Это ваш конец. Это произошло со многими революциями; когда убивали революционеров, то это делалось с этой же целью: ты выполнил свою цель в жизни, ты сделал революцию, а теперь ты не нужен и только создаешь новые проблемы. Поэтому тебя необходимо уничтожить. Но, если снова говорить о проблематике, то встает вопрос: почему же революция не может иметь хорошего плана на будущее? Одну причину я уже объяснил: каждая революция зависит в философском плане от веры в то, что будущее неизбежно лучше. То есть если просто подтолкнуть вещи вперед, если подтолкнуть тысячелетие, заставить его прийти на двести лет раньше положенного, то все будет лучше. И, конечно же, незачем беспокоиться о тысячелетии, незачем беспокоиться о будущем рае, потому что будущее по определению лучше. Поэтому единственное, что надо сделать, это подтолкнуть события вперед. Как я уже сказал, неотъемлемая часть революций — это вера в то, что все должно стать лучше. И любая революция может начаться только потому, что она верит в то, что в будущем все будет лучше. Это первое. Есть и второе: если у революционера имеется хороший, точный и обоснованный план того, как улучшить мир, хороший план того, что должно произойти после революции, то, может быть, он начнет осуществлять его даже до революции. Тогда вместо революционной деятельности это превратится в эволюционный процесс, который намного менее драматичен, но намного более целесообразен, чем драма революции.