Андрей Новиков-Ланской - Кто против нас?

Он стал разбирать свои скромные пожитки, и взгляд его упал на старинную книгу, приобретённую у нищей старухи. Гедройц внимательно рассмотрел её. Ему в целом нравилась старая орфография. Шрифт, однако, был тяжёл для чтения, излишне витиеват. Золотое тиснение на обложке совсем стёрлось, но на титульном листе он прочитал название: «Откровение Святого Иоанна Богослова, или Апокалипсис». Гедройц словно позабыл о своих намерениях и срочных планах. Он не отрываясь читал древние пророчества, присоединялся к таинственным прозрениям Палестины. Он, разумеется, видел этот текст и раньше, но теперь всё воспринималось им иначе. И здесь, на месте Сталинградской битвы, по-новому читались слова о последней битве Армагеддона, где Дьявол с Богом борется.

Впечатления, размышления, воспоминания переполняли его. Он восстанавливал в памяти картины последних дней, свои страхи и свои чудесные избавления. К этим переживаниям присоединялись образы так по-разному страдавших людей, но своим страданием соединенных в душе Гедройца: и несчастная бабушка с собакой, и ложно утешенный старик учитель, и утративший покой Николай из Петербурга, и обиженная им девушка, покончившая вчера с собой. Душа Гедройца была истончена, интенсивность испытанного им за последние дни нервного напряжения достигала предела.

Он вдруг ощутил, что всё неправильно, что не такой должна быть жизнь, но что должно что-то произойти, измениться. Так продолжаться дальше не могло. Это было глубинное чувство, внезапное и болезненное. Оно сжигало всё внутри, от него не было никакого избавления. Казалось, сам воздух был им пропитан. Гедройц им дышал и ждал какого-нибудь поворота событий. Это чувство не оставляло его, лишь усиливалось. Оно должно было во что-то вылиться. Что-то должно было случиться.

Горло Андрея пережалось, дыхание сдавилось тоскою, в глазах защипало, в ушибленной голове застучало — пережитый кошмар лег на плечи тяжким бременем, и сил не стало устоять. Гедройц упал на кровать и застонал — отчего и сам не понимал, но чувствовал, что это более невыносимо. Его собственный внутренний голос зазвучал в груди, и слова не подчинялись ему, но само сердце высказывало себя. Он взял карандаш и лист бумаги, подложил купленную у старухи новозаветную книгу и стал писать, не понимая даже, что он пишет:

«Бездна поглотила землю, и тьма царит в ней. Любовь истлела, звериный образ овладел нами, и мы плодим себе подобных. В народе нет совести, и власть против нас. Живое человеческое слово опорочено, божье слово втоптано в грязь. Младенцы рождаются в беззаконии, и старики умирают не с молитвой на устах, но с проклятием миру. Бесславен и низок теперь народ, глубоко наше падение. Нет в нас больше ни памяти, ни знания, ни веры. И нет благодати в нашей земле — вытекла вон, к чужим берегам. Нет меры нашему греху, и нет конца нашим преступлениям, поэтому всё святое отвернулось от нас. Бог поверил нашей любви и доверился нам, мы же надругались над благодатью его и заново распяли его. Мы и сами не спаслись, и других загубили. И я повинен в этом. И у меня нет сил нести это в себе».

Гедройц почувствовал слабость во всём теле, уронил на пол исписанный лист и книгу, скатился на пол сам, прижался к книге влажным от слез лицом, глубоко задышал, закрыл глаза и вскоре погрузился в сон. Ему снилось, что он живёт на той самой горе, называемой Армагеддоном, что поселился там, дабы распознать голос горного эха. Там во сне он думает, что горным эхом с ним говорит Бог. Он ловит все отзвуки своего голоса, воплощенного в эхе. Он верит, слышит, что бездна вторит его словам не точно, а с оттенком звука, в лучшей гармонии. Он спускается к краю пропасти и молится, громко заканчивая словами: «Прости меня, Господь, Бог мой!» — и гора повторяет: «Господь, Бог мой!». И он счастлив таким единением. Но вот он чувствует себя больным и слабым, будто перед смертью, может лишь выползти из пещеры и откинуть голову к небу. Произносит свою молитву и шепчет, уже содрогаясь, конец ее: «Прости меня, Господь, Бог мой!» И слышит с неба эхо громов гремящего ковчега: «Я Господь, Бог твой!» — и просыпается на полу.

«…Я полюбил тебя зимой. Шуба падает на ковёр, а там, под шубой, — шёлк. Так падает чайка в волны, так падают ливни в травы, так твои волосы закрывают мне лицо, день превращая в ночь. Так твой полушёпот заглушает шум улиц. Где многолюдье? В моих ушах лишь шелест твоего дыхания. О, эта беспощадная ясность взгляда и непорочность мысли! Речь умолкает, и пожар в сердце.

Мария, как узнать себя в тебе? Ужас потерять и счастье увидеть радость в твоих глазах! Две жизни — до тебя и теперь. И календарь лениво переворачивает листы прикосновениями твоих ладоней. Разве осталось небо? Разве есть ещё солнце и планеты? Всё ушло, потеряло смысл, растворилось. Бог, обращённый в плоть, ты что-то говорил о любви?

Яркий белый цвет, свежее полотно, много полотняного цвета, чудо осязания, белый цвет в моих руках. И красный. Холодное полотно и красная струя, горячий поток. Благодатная боль, изломанные руки, горящие запястья. Тупое, глухое, в басовом тембре сердце. Жизнь после смерти, жизнь после жизни — и я всё это знаю, твоими устами. О, Мария, теперь мы должны молчать.

Саванна, прерия, обезумевшие дикие стада — пора львиной охоты. Шипящая капля влаги в раскаленном песке, знойный змеиный путь, запечатленный след. Оазис, мираж, недоступная прохлада, золотой блеск океана, волны, вода, раковина морская. И лунная дорожка ведет к твоему горизонту. Сон, забвение — и всё напрасно. Мария, как ты теперь?

Твой лунный лик постоянен, но он открывается взору постепенно, не сразу. О, женщина, море, хищная стихия! Просящая любви и упивающаяся любовью. Буйная, трагическая, опасная — любовь бездны. Мягкая, тихая. О, эта страсть ночных приливов! Чувственная, роковая, поглощающая в себя, ты подкрадывалась тихо, нежно, осторожно, успокаивала ласковым шёпотом, мягкой пеной, свежестью запахов, дрожью прикосновений, звала, влекла к себе и не отпускала. Но, однажды похитив, выпивала всю душу, трепала, била об утесы, пока не растворила в себе совсем. Потом, проглотив, выбрасывала куски одежды на далекий берег. Но даже когда швыряла по сторонам, рвала на части, оторопевший и ужаснувшийся, я упивался твоей жадной душой, твоей красотой, твоей страстью. И это момент всеохватного счастья. Не восторга, не блаженства, не удовольствия, нет, а из самой глубины, всем существом, всей душой, телом, духом, умом…

Помнишь наш последний июнь на даче? Вечер уже совсем темный, сад, пряный запах, кружится голова. Закатные часы, я сижу в кресле на веранде, небо бледно-красное. Луга, леса вдалеке, птицы, совсем легкий воздух, мы пьем чай с лимоном, вокруг нас цветы. Кто-то чуть в стороне тихонько настраивает гитару. Цикады, ночные сверчки, ночные запахи. Я подумал тогда, что хочу, чтоб так было всегда, такая благодать… А утром над землей поднимался пар. Вдали едва слышался хлыст пастуха, соловьи ещё не затихли. Земля, громыхающая тяжким вращением, входила в новый день. Я всё это помню — в тот день остановилось время…»