Андрей Новиков-Ланской - Кто против нас?

Он спросил, правда ли, что можно откопать в местах боевых действий что-нибудь интересное. Миша улыбнулся и положил на стол большой блестящий кинжал. И Гедройц почувствовал необъяснимую силу, исходящую от этого оружия. «Я его недавно на кургане откопал, у самой вершины, — объяснил Миша. — Это немецкий штык-нож. Он весь в крови окаменевшей был. Отмыл я его кислотой, лезвие заточил. Сталь там хорошая, сто лет прослужит». Гедройца потрясло качество изделия: после полувека в земле лакированная деревянная рукоятка выглядела как новая.

Миша заметил восхищённый взгляд Гедройца и вдруг сказал: «А ты, Андрюха, возьми его себе. У меня ещё есть». Гедройц никак не ожидал такой щедрости, подумал, что, может быть, это шутка. «Бери, бери, в своей Москве не найдёшь такого». Иван взял нож и протянул его Гедройцу. Тот поблагодарил и сразу убрал подарок в портфель.

Оставив Гедройца одного в вагоне, браконьеры поплыли на лодке за рыбой. А Гедройц, как только они ушли, сразу достал нож и стал его разглядывать. Он никогда прежде не держал в руках орудие убийства — возможно, не одного, а многих убийств. Он изучил лезвие, пощупал острие. Стал играть с ножом, имитировать удары, закалывать невидимых врагов.

Воображение Гедройца разгорелось, он старался представить себе немца, который этим самым ножом проливал кровь русских солдат, когда-то живых. А потом представил, как тот немец получает смертельное ранение, как подкошен русской пулей, падает и последнее, что видит, — вот этот клинок, и, умирая, прощается с ним, как с верным товарищем.

Вскоре ребята прибыли с осетром, ещё живым, и тут же зажарили его. Свежий шашлык из осетрины был очень хорош, да ещё темнеющее небо с первыми звёздами, Млечный Путь, обрыв над неспокойной Волгой и отблеск далёкой грозы! Они втроём выпили местного самогона, настоянного на дубовой коре, и закусили шашлыком. А потом ели арбуз. Однако гроза неумолимо двигалась к ним, и, чтобы не оставаться на ночь в вагончике, Гедройц поспешил закончить трапезу. Напоследок ему сказали так: «Ты только смотри, ночью на курган не ходи один. Люди там иногда просто пропадают».

Гедройц был навеселе, его такое предостережение даже позабавило, он принял всё это за шутку. А вернувшись в гостиницу, прилёг отдохнуть. Его клонило ко сну: свежий речной воздух и местный самогон здорово расслабили его. Лишь однажды после полуночи Гедройца разбудил телефонный звонок с вопросом, не скучно ли ему спать в одиночестве. Сонный Андрей не понял, повесил трубку.

А приснился ему старый сад, где каждое дерево обильно плодоносило. Яблок невиданное число тяжелило каждую ветвь, а ветви все были в цвету. Он слышал запах жасмина и розы, на лозах видел спелый виноград. В прудах плавал лотос, вокруг сада зрели хлеба… Он услышал женский голос: «Я знаю, где это место! Я тебе покажу его, Андрей. Ты должен взять лодку. Этот сад там, за рекой». Они плыли к берегу, когда встало солнце — огромное, красное, оно во все стороны разрасталось. И вдруг разорвалось, и на всё небо явилась седая голова, и он услышал слова: «Ну, вот и ты, Андрей», — и проснулся.

Свой первый полный день в городе на Волге Гедройц решил посвятить военному музею. Он надеялся встретить кого-нибудь, с кем мог бы поделиться частью своей информации и взамен получить возможность поработать в архивах и фондах, недоступных для простых посетителей.

Экспозиционные залы музея были пусты, и первым же встреченным человеком оказался директор музея. Ему было явно за семьдесят, но он был ещё крепок. Особенная подтянутость, ровность походки и рапортующая манера речи выдавали бывшего офицера. «В этом есть какая-то замечательная логика, — подумал Гедройц.

— Директор военного музея обязательно должен быть военным». Имя ему было Владимир Ильич, да и внешне он чем-то напоминал гения русской революции: большой лысый череп, остатки рыжеватой растительности на лице и взгляд цепкий, лукавый и неспокойный.

Он напряжённо улыбался Гедройцу, а тот стремился угадать, кто этот директор в душе — военный, чиновник или историк? Если военный, то надо осторожно действовать, не рассказывать всего сразу, военные не рискуют действовать самостоятельно, без приказа. Но зато можно сыграть на патриотических его чувствах — такие ценности, судя по всему, лежат в русской земле!

Если он больше чиновник, то будет трудно убедить его в чём-либо, хотя, конечно, если намекнуть ему на возможность коммерческой выгоды… Вот окажись он настоящим военным историком, честным, непредвзятым, тогда можно было бы с ним легко и свободно говорить и работать, непринуждённо — ошарашить его сразу всеми своими фактами и фантазиями! Да что-то из этих фактов он и сам наверняка должен знать по долгу службы. А может ведь оказаться и так, что он совсем случайный человек на этом месте, ему ни до чего дела нет, тогда всё совсем бессмысленно.

Эти расчетливые мысли мелькали в сознании Гедройца, и одновременно с этим Андрей объяснял Владимиру Ильичу, что он писатель, что приехал писать книжку про войну. Улыбка директора расползалась всё шире, но выцветшие его глаза становились ещё неспокойнее.

— Так что искренне надеюсь, что своим приездом никак не отвлеку вас от важных дел, Владимир Ильич, — закончил приветствие Гедройц.

— Что ж, мы вам очень рады. Последнее время никто нас, понимаешь ли, вниманием особым не балует. Ну, конечно, по военным праздникам привозят к нам и школьников, и солдат. Целые толпы тут посетителей. Но сейчас, как видите, никого нет. Да оно и понятно — лето на дворе. Так что это очень даже хорошо, что приехали, развеете нашу скуку немножко, — продолжал улыбаться директор музея.

— Да, Владимир Ильич, спасибо. И сразу хотел вас спросить: а вы сами давно ли начальствуете здесь? — с наигранной непринуждённостью спросил Гедройц.

— Ну как вам сказать… Директор я не так уж и давно, пару лет всего. Но намёк ваш, Андрей, я понял. Вы ведь имели в виду, достаточно ли я хорошо знаю музей, чтобы помочь вам. Вы думаете, я человек случайный здесь, — он внимательно посмотрел на писателя. — Так вот, сразу вам скажу: я и родился в Царицыне, и воевал в Сталинграде, и похоронят меня здесь же. Я про битву всё знаю, я ее, понимаешь ли, изнутри видел. Можете не сомневаться, — отчеканил директор.

— Владимир Ильич, ну что вы, ей-богу, будто обиделись. Мне просто хотелось узнать, чем вы раньше занимались в жизни. Я как раз подумал, что в прошлом вы боевой офицер, — извиняющимся тоном отвечал Гедройц, радуясь в душе тому, что такая удача, что кровно заинтересованным человеком оказался этот непонятный на первый взгляд директор.

А тот сразу перешёл к делу:

— Вас, Андрей, должно быть, главным образом, письма солдатские интересуют. Для вашей книги это, я так понимаю, очень даже полезное подспорье. Письма, дневники, русские, немецкие. Такие трагедии жизненные, понимаешь ли… У нас тут коллекция немалая. Мы можем копии для вас сделать. — Гедройц подумал, почему это директор постоянно говорит о себе во множественном числе?